Митрополит Шептицкий предпринимает «интервенцию». Он звонит официальным чинам полиции, воеводства, обращается в Варшаву и, конечно же, добивается снятия цензурного запрета. Цель достигнута вдвойне: широким кругам украинцев становится ясно, что пилсудчики «не довольны» новой затеей Шептицкого. «Святоюрские крысы» немедленно используют этот предлог для новой волны слухов о том, что «Шептицкий защищает украинцев».

Однако события того же октября 1930 года на землях Западной Украины разрушили всякие надежды «хозяйственного равновесия» и «общественной гармонии», к которым стремился митрополит и его новая партия. По всему миру проносятся вести о кровавой «пацификации» на восточных окраинах Польши. Таким нежным словом «умиротворение» называли пилсудчики кровавые экспедиции против украинского населения в Западной Украине. Сжигаются целые села, население бежит в леса. Наиболее активная его часть берется за оружие, поджигает панские экономии, нападает на «осадников»...

Вождю галицких священников было безразлично, что сгорают целые украинские села, подожженные польскими уланами, что тысячи украинцев холодными дождливыми ночами бегут с насиженных мест в леса Тернопольщины и Ровенщины, что подчас за портрет «гайдамака» Тараса Шевченко, найденный в сельской читальне «Просвіта», население подвергается неслыханным преследованиям. Если он, называвший себя «духовным отцом украинского народа», был и взволнован всем этим, то лишь только потому, что боялся ответного роста революционного движения.

Когда «генерал во Христе» понял, что «Украинская католическая партия» не в состоянии утихомирить народ, он начинает действовать языком военного приказа.

О, в уме ему никак нельзя было отказать! Он проводил свою политику тонко. Он понимал, что всякие крутые меры против народа, который не раз и не два подымался против насильственной и быстрой латинизации с оружием в руках, могут вызвать снова народные волнения и ускорить процесс революционного брожения в Галиции. Гибкий же, осторожный метод осуществления планов Ватикана казался кой-кому либерализмом Шептицкого, его «симпатиями к православию» и только лил воду на мельницу митрополита.

Сидя в своем уютном кресле-троне, он перечитывал «Анти-Дюринг», «Диалектику природы» и «Капитал». Читал для того, чтобы, зная основы научного социализма, всеми силами своего разветвленного церковного аппарата бороться против ненавистного ему с детства, «опасного» учения, все больше и больше проникавшего в города и села Западной Украины и поднимавшего народ на единственно правильный путь прямой борьбы с захватчиками.

«Осторога Его Эксцеленции, высокопреосвященного митрополита Кир Андрея Шептицкого перед угрозой коммунизма», опубликованная в 1936 году, начинается словами: «Кто помогает коммунистам в их работе, даже чисто политической, предает церковь!»

Трудящиеся всего мира в тот год объединяются для отпора фашистской коричневой чумы. Призывы Народного фронта звучат во всем мире, а в Западной Украине первый покровитель украинских фашистов Шептицкий в своем «Предостережении» утверждает: «Наступила минута, когда надо беспрестанно напоминать, что народный, или людовый, фронт является противонародным»...

Но обстоятельства времени все же требуют от Шептицкого, чтобы он разъяснил пастве в своей «Остороге», которую читает с амвонов целая армия его черных воронов вдлинных реверендах: а чем же все-таки является фашизм, против которого зовут выступать угнетенных всего мира коммунисты? И вот тогда голос Шептицкого сразу приобретает вкрадчивое, бархатное звучание. Оказывается, словом «фашизм» коммунисты называют «народные партии, всех националистов во всех странах».

Это писал и говорил старый немецкий агент граф Шеп-тицкий в то самое время, когда с безоблачного неба Испании «хейнкели» и «савойи» со свастиками на фюзеляжах обрушивали смертоносный груз бомб на Гернику, на Мадрид, на другие города католической Испании, убивая сотни испанских женщин и детей!

Это вещал Шептицкий, когда папа римский, его повелитель, благословлял берсальеров Муссолини, чтобы те шли убивать и травить газами христиан Абиссинии!

Это писал и говорил, требуя, чтобы его слова, изложенные в брошюрках библиотеки «Свет солнца и любви», распространялись в народе, граф Шептицкий в тот самый год. когда хорошо известный советской разведке гитлеровский шпион Отто Абец организовывал широко разветвленную «пятую колонну» во Франции, покупал оптом и в розницу целые кабинеты будущих коллаборационистов министров-католиков. Немецкий агент Шептицкий обм.а-нывал народ, призывал его к ненависти против Советской власти и «красной Москвы» в то самое время, как у него по соседству ревностные католики в синих мундирах польской полиции и агенты дефензивы забивали насмерть в лагере Береза Картусская борцов с фашизмом, лучших сынов украинского и польского народов...

Это писал и говорил Андрей Шептицкий, тот самый «князь церкви» и «украинский Моисей», который семью годами позже, уже после сталинградского разгрома немцев, в 1943 году, все еще надеялся на победу фашизма и писал: «Ближайшее весеннее наступление немецкой армии нанесет последний и окончательный, смертельный удар Красной Армии»...

Не успели гитлеровцы 30 июня 1941 года ворваться во Львов, как в соборе святого Юра был отслужен торжественный молебен в честь немецкой армии. Целая стая приближенных к Шептицкому греко-униатских священников, надрываясь от усердия, пела «многая лета» палачам украинского народа — немецким фашистам. Сам митрополит Андрей Шептицкий обратился со словами нежнейшего приветствия к гитлеровской армии и Адольфу Гитлеру, оправдывая тем самым свою репутацию давнего немецкого агента...

Все это промелькнуло в моей памяти, пока я вез больного старика.

Но какое отношение имел владыка к трагедии бедняги и за что тот назвал владыку убийцей?

ЗА МОНАСТЫРСКОЙ СТЕНОЙ

Не задавая лишних вопросов о горе, постигшем человека, я счел своим долгом проводить его домой, до постели. Пусть убедится в гуманизме людей, прибывших с Востока. Пусть поймет, что мы отнюдь не «рогатые антихристы», какими долгие годы старалась представить нас буржуазная пропаганда, а затем гитлеровские захватчики. С другой стороны, я был заинтригован профессионально, так как мне, в числе других членов комиссии, приходилось с первых дней появления на этой древней земле расследовать гитлеровские преступления. Тайна, за которой таилось большое человеческое горе, естественно, заинтересовала меня.

К моему удивлению, фиакр остановился не у жилого дома, а у монастырского здания, возвышающегося на бугре и огороженного массивной крепостной стеной. Прикосновением пальца старик остановил возницу перед высокой колокольней странной четырехугольной формы. С двух сторон, с улицы ко входу в колокольню и еще выше, на погост вели выщербленные каменные ступеньки древней лестницы. У подножия, в нише, серела статуя коленопреклоненного святого — патрона церкви и здешнего монастыря святого Онуфрия. В начале прошлого века не раз эту статую утаскивали по ночам на окраину города пьяные львовские босяки, или «батяры». Перенесение святого на природу было их любимой забавой.

— За этой вот оградой упокоился много лет назад ваш земляк, тоже прибывший сюда с Востока, первопечатник Руси Иван Федоров,— сказал старик.— А сейчас я попрошу вас, любезный, коль вы были так сострадательны ко мне, подняться во двор и зайти направо в келью двадцать один. Там должен быть приютивший меня отец Касьян. Скажите ему, что я здесь, и попросите сойти. Если же нет его дома, поедем дальше.

Признаться, слово «отец» несколько меня насторожило. Когда же, найдя нужную келью, я застал в ней высокого священника в сутане и целлулоидном белом воротничке, облегавшем его загорелую шею, моя настороженность усилилась еще больше.

«Вот те и на! — подумал я.— Решил помочь старому человеку, а попал в гнездо церковников. Этого еще не хватало!»

Отец Касьян принял меня очень любезно и, когда я объяснил ему, что привело меня сюда, заторопился, сказав, что он сам приведет сюда «отца Теодозия».