Стреляет снова.

Делает то же самое в другую сторону.

И все это время я смотрю на его лицо, наблюдая, как оно размывается и снова становится резким, пока мое тело пытается качать собственную кровь, и боль начинает ослабевать, когда я впадаю в шок. Не хочу смотреть на свою ногу и видеть, сколько крови теряю. Не хочу ничего, кроме как наблюдать за профилем этого человека, когда он еще раз целится и нажимает на курок.

Убит еще один человек.

И еще один.

Кто-то должен остановить его.

Я не могу перестать смотреть на него, пока он не умрет.

Затем это происходит.

Момент, когда все происходящее меняется.

Он поворачивается и смотрит прямо на меня.

Он видит меня.

Всю меня.

Его глаза настолько бледные, что я даже не могу разглядеть цвет. Крошечные черные зрачки смотрят прямо на меня, вбирая каждый дюйм.

Он идет ко мне. Медленно, но с определенной целью.

Ужасной целью.

Хочу посмотреть на людей позади него, найти храбрую душу, которая сможет остановить его, сможет спасти меня, но я не в силах отвести взгляд. Я не могу притворяться мертвой.

Меня поймали.

Я жива, хотя мне следует быть мертвой.

И я умру.

Но я поддерживаю с ним зрительный контакт, потому что это мой единственный шанс. Единственный способ спасти себя. Если он увидит меня, настоящую меня, может быть, он не причинит мне вреда.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Отпустите меня.

Оставьте в живых.

Позвольте мне жить.

Он останавливается на расстоянии пяти футов. Стоит прямо, ноги на ширине плеч. Все в нем такое правильное, настолько совершенное, он словно запрограммирован.

А это означает, он запрограммирован не видеть, кто я.

Я для него просто безликий монстр.

Ружье указывает на меня, и я смотрю прямо в дуло.

Вот оно.

Это была жизнь.

У меня было почти все.

— Разве вы не видите, — говорит мужчина-британец, его голос предает бессмысленный взгляд на его лице. Он говорит с отчаянием, словно что-то хочет от меня. — Разве вы не видите, насколько это легко? Как легко это было? Это то, чего хочет от нас правительство. Но, пока делается дело, никто не заботится о том, насколько легко это происходит.

Я чувствую головокружение. Рот словно набит ватой. Я даже не могу сформулировать слова для ответа.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, боже, — думаю я. — Позволь мне жить. Прошу прощения за все. Прости за Кристину. За маму, за отца. Прошу прощения за все, что я сделала не так.

— Теперь видишь, — продолжает мужчина, его голос надламывается. — Они тоже увидят. Я был создан для этого. Другими людьми, не нашими. Но все равно, правда, ведь? Все то же самое. И теперь ты знаешь.

Его палец двигается на курок.

Мое тело инстинктивно напрягается. Я закрываю глаза.

Мне невыносимо жаль.

Раздается выстрел, настолько громкий, что практически оглушает меня.

И повисает тишина.

Смертельная тишина.

А затем слышен вопль. Крик.

Грохот металла на тротуаре.

Такое чувство, словно я слышу все это под водой, но все равно слышу.

Я жива.

Открываю глаза как раз в тот момент, когда мужчина начинает пошатываться на ногах, ружье лежит на земле рядом, его ладонь открыта и тянется к оружию. Мои глаза скользят к его груди, кровоточащей ране над его сердцем.

Мужчина покачивается, а затем падает, словно спиленное дерево.

Мертвый.

Внезапно, мир оживает. Среди криков приходят резкие звуки власти, контроля, безопасности.

— Мисс, помощь здесь, — говорит голос, мельком вижу полицейскую форму. — Оставайтесь с нами.

Не уверена, что могу.

Эдинбург

Шесть недель спустя

— Уверена, что справишься? — глядя на меня щенячьим взглядом, спрашивает Кристина.

Я испытываю соблазн оттолкнуть ее костылями, что мне хочется сделать с того самого дня, как они у меня появились. Назовите это сестринской любовью или как хотите.

— Я в порядке, — говорю ей, глядя в небо и щурясь на солнце. Несмотря на то, что сейчас сентябрь, и Эдинбург, как правило, в это время года готовится к долгой и мрачной зиме с помощью непрерывных дождей и пасмурного неба, сейчас тепло и солнечно, а небо ясное. Вероятно, сегодня один из последних прекрасных дней в году, и мне хочется удержать его и сохранить в памяти на потом.

Я вздыхаю и смотрю на сады на Принсес-стрит. В городе по-прежнему много туристов, хотя, по мере приближения осени, их количество сокращается. Зеленая трава вот-вот исчезнет, как только толпы сейчас работающих людей хлынут на улицу. Если они не устроят пикник в парке, глядя на замок мечтательными глазами, то оккупируют уличные магазины, ища способы потратить свои с трудом заработанные деньги, или наполнят бары, чтобы выпить по кружечке пива.

Волна безнадежности проникает в сердце. Я бы все отдала, чтобы вернуться в те времена, когда в теплый пятничный вечер ощущала привычный комфорт и волнение. Теперь я просто завидую жизням вокруг. Я даже не могу пойти в «Зару», не вздрагивая при этом от страха из-за воспоминаний. Не уверена, что когда-нибудь вообще буду на это способна.

Да, я знаю. Когда кто-то переживает шокирующую трагедию, в результате которой его жизнь разваливается, последнее, что люди хотят слышать - бесконечный скулеж и вечные причитания. Я очень стараюсь не быть таким человеком. Мне подобное не свойственно. Обычно, я преодолеваю трудности, стараясь сделать это как можно лучше.

Вот почему я не могу просто поддастся страху и жалости. Я этого не допущу, даже если моя сестра или Пола думают, что вполне нормально погрязнуть в этих чувствах и злиться. Они нянчатся со мной, боясь, что я сломаюсь, но этого не произойдет.

Три недели назад меня выписали из больницы, и, как только я вернулась в Эдинбург, к той жизни, которая у меня была - в тот самый момент, когда моя жизнь рухнула - я начала обращаться за помощью. Не только для тела и ноги, которые никогда не будут прежними, но и для моего сердца и разума. Каждый вечер вторника в местной церкви я посещаю группу ПТСР для пострадавших от травм. Сегодня вечером будет моя третья встреча с ними, и я чувствую, что буду посещать эти встречи еще долгие годы.

— Просто не могу видеть тебя такой, — вытирая глаза, говорит Кристина. С тех пор, как все случилось, она в полном раздрае, и справляется со всем хуже, чем я. Что лишь заставляет меня изображать еще большую храбрость и притворяться, что все в порядке, даже если это не так. Если я много раз повторю ей эти слова, возможно, и сама поверю в них.

— Не могу просто наблюдать, как ты хромаешь по дороге в церковь, — говорит она. — Я могла бы, по крайней мере, проводить тебя до места. Что, если ты упадешь?

Я много падаю. Не могу винить ее в том, что она ошибается. Я не предвидела такое, что мне придется учиться падать, мое тело будет покрыто синяками, и что подняться иногда не просто больно, а порой и невозможно.

Ах, да, еще и тот факт, что мой парень Марк, с которым мы встречались три года, бросил меня, пока я была в больнице. О, и что я потеряла работу преподавателя в студии йоги, потому что, черт возьми, я еще не скоро буду заниматься йогой. И тогда мне пришлось переехать к сестре и ее мужу, потому что я больше не могла жить с Марком.

Не ожидала, что так выйдет. Милое дополнение к тому, что меня подстрелил террорист.

— Если упаду, какой-нибудь красивый мужчина придет мне на помощь, — говорю я, поспешно заправляя волосы за уши.

— Надо вызвать тебе такси, — продолжает она, кладя руку на мою.

— Кристина, — предупреждаю ее, посылая фирменный взгляд старшей сестры, который совершенствовала на протяжении многих лет, — я в порядке. Если бы я хотела взять такси, я бы взяла такси. Путь не долгий, и, если я не научусь справляться сама, как я вообще буду передвигаться самостоятельно?