Домой он успел первым. Не успел он раздеться, как в комнату вихрем ворвалось любимое торнадо и засыпало его множеством вопросов. Она поинтересовалась кто с ним разговаривал и, услышав ответ, сказала, что это был капитан второго ранга Николай Васильевич Клепиков, хороший и всегда приветливый «дядька». Банщик рассказал, что мог, и в квартире внезапно повисла тишина. Это уже Мила пребывала в ступоре от новостей.

В последнее время она и так была задумчива и непредсказуема. Например, ей однажды очень захотелось яблок. Ну где, скажите, Банщик мог достать этот продукт колхозных садов? Да ещё в половине четвёртого ночи! Иногда она начинала тихо всхлипывать в подушку, отвернувшись к стене. Понятное дело, уставала она на службе всё больше и больше. Внезапно Банщика пронзила щемящая жалость к Миле, настолько нежная, что даже ноги стали ватными. Он присел на продавленный диван с явно видимой печатью «в/ч 2936541», а она примостилась справа рядом и положила свою голову ему на плечо, а он обнял её за плечи и так, в темноте хмурой и седой балтийской ночи, не говоря ни слова, они просидели вместе часа три.

Внезапно, словно опомнившись, она вскочила, включила свет, светомаскировка уже была задёрнута на окнах, и стала готовить чай и жареную картошку. А он, немного запоздало, вытащил весь свой паек «на три дня», подумал и разложил всё на столе, потом не торопясь, собрал в мешок вещи и сверху положил четвертинку хлеба, крепко затянул ремень мешка на верху. На всё ушло не более десяти минут. Он сел к столу, взял карандаш и написал письмо маме. Он написал, что Мила его жена, просто не было у них времени на свадьбу, и чтоб они с отцом помогли ей, если понадобится, свернул листочек тетради в четверо и аккуратно написал адрес родителей. Тут и чай вскипел, и картошка дошла на сковороде. Они поели в молчании. Затем он выключил свет. Они легли.

Он любил её, как в первый раз долго нежно и неистово. Потом они забылись, утомившись, в недолгом сне.

Утром она ушла на службу, а он заглянул к начфину и выписал на Милу свой аттестат почти на всё свое лейтенантское денежное довольствие.

В 16.30 он был уже готов и уже хотел выйти из квартиры, как она прибежала. Сказала, что отпросилась пораньше, чтобы проводить его. В 17.40 они были на пирсе, где уже ждали катера один лейтенант и четверо моряков. Они говорили ни о чём. Ещё раз он попросил её, если получится съездить к его родителям. Он всё гладил её по волосам, а она заглядывала ему в глаза и тоже гладила, только по щеке. Резко взревев ревуном, катер подошел к дощатому причалу и вся компания, кроме Милы, гурьбой перескочила на его палубу, машина чуть повысила обороты, за кормой забурлила вода, а из трубы катера выстрелило облачко сизого дыма.

По небу неслись низкие тучи, ветер дул с востока и ворошил по-хозяйски осеннее серое пальто Милы, запускал свои струи под её волосы. Она стояла одна, потерянная под этими страшными серыми тучами и не замечала, как слезинки одна за другой скатываются из уголков её глаз. Катер всё быстрее и дальше уносила сама жизнь, а она всё стояла и махала рукой, и он махал ей в ответ.

И тут она всё поняла и закричала, что у них будет малыш. Но все слова отнёс ветер в прибрежные кусты, и они там и заблудились, а он так их и не услышал. Только когда корпус катера превратился в точку, она повернулась и медленно пошла домой в свою, уже пустую, комнатку.

А Банщик стоял на стальной палубе под осеннем ветром, вдыхал ещё пахнущий тиной воздух залива напополам с выхлопным дымом двигателя катера и постепенно понимал, что он уже никогда не будет мечтать о дальних и теплых странах, островах с пальмами, а будет мечтать об этом свинцовом, но таком родном небе, об этом сером причале и маленькой, но такой желанной фигурке, стоящей на самом его конце, на конце его собственного и неповторимого счастья.

Мила погибла в начале ноября от шального немецкого снаряда, вместе с его мамой и не родившимся сыном, о котором он не знал. Они не добежали до укрытия десяток метров, как вдруг воздух, такой нежный и прохладный стал тверже камня и горячее огня. Звука разрыва она не слышала, просто вдруг увидела, что лежит головой на тротуаре, возле стены, всё стало медленно расплываться в глазах.

— Что со мной? — подумала она и тьма серо-чёрных туч поглотила её навсегда.

Им повезло, ещё службы города хоронили людей в общих могилах на кладбище Остров Декабристов, до которого было рукой подать и им, нашпигованным крупповский сталью и осколками карельского гранита булыжной мостовой, ещё достался кусочек громадной ямы, им не пришлось лежать в заиндевелых, нетопленных комнатах до весны. Не нашлось у города более достойного куска земли, как этот. В восемнадцатом веке эта земля была отведена под могилы тех, кого по православным канонам запрещалось хоронить на кладбищах и прежде всего самоубийц, жопотрясных скоморохов, конокрадов-цыган и преступников, которыми являлись и Декабристы. В июле здесь было вырыто немало траншей 20х2,5х1,7 метра. Туда предполагалось свозить всех погибших от обстрелов, как ненужный хлам. У коммунистов всегда всё было не как у людей, и Декабристы, и преступники были в почёте.

Мила всегда была послушной девочкой, вот и за день до рокового снаряда она упросила Николая Васильевича выписать ей предписание на поездку в Ленинград к свекрови. День был солнечным, и они хорошо провели время с мамой Банщика за беседами, конечно всплакнули вместе, когда Мила рассказала, что она беременна. И всё было так хорошо и прекрасно до того рокового снаряда.

Банщик узнал о гибели Милы и мамы в начале декабря, тот-же день, что и о смерти отца от голода. Отец умер прямо на рабочем месте, среди железа и заводской копоти. Где похоронили отца даже я вам не скажу, просто не знаю, скорее всего отец встретился с семьей тоже на острове Декабристов. Тогда было много трупов, за всеми не уследишь. Ида Яковлевна умерла тихо в своей нетопленной квартире от голода в начале декабря, её труп пролежал до мая, пока запах не стал совсем нестерпимым и его не почувствовали другие обитатели дома. Её похоронили в общей могиле на Кронштадтском Некрополе и о её смерти Банщик никогда не узнал. Одного брата убило на Волховском фронте, а второй погиб в Сталинграде.

Банщик выжил один.

Месть богов за их-же просчёты бывает суровой. Счастливые не понукайте Судьбу, а старайтесь впитать каждую секунду своего счастья. Даже если вам повезёт быть счастливым всю свою жизнь, в момент смерти вам станет понятно, что счастья у вас было очень мало.

Из финской Раумы я вышел утром в конце мая 2023 года. Лазать по шхерам самому не хотелось. Скалы они и есть скалы, твердые на раз днище полоснёшь, а я тут уже лет двадцать не бывал. Лоцмана брать для моего лайнера не серьёзно, поэтому я подрядил Калеви помочь мне немного. Выходили на запад, в Ботнический залив, больше некуда, а там я уж и сам пойду. Аландские шхеры слева оставлю, а там и Балтика. В связи с этой засадой у меня на буксире идёт его хорошая шлюпочка-динги. Знаете, такая надувная. Она у него не очень большая, но моторчик «Ямаха» и дополнительный бачок топлива есть, да и не буду я его мучать долго.

Когда-то давно отсюда я ноги для буровых платформ перевозил. У нас получалось как раз полноги за раз. С ними вообще смех был. Привезли, тогда ещё в Союз, а нас не выгружают. А у нас время на Родине раз в пять меньше стоит по заработку, если с валютой считать и безвалютный простой где-то в Урюпинске местного, Карельского, выпуска. Ну мы и злые, конечно. Оказалось, КГБ застопорило. Варили финны ноги для Арктики, а заказ делали наши, горбачёвские ухари на простые, разница в карман трудящихся на ниве добычи углеводородов. Простые, ясен перец, дешевле, а в условиях Арктики становятся как стекло хрупкими. Ну, а мы тут ни при делах, а деньги теряем. Ушли ноги через ДВА (!!!) месяца на Каспий, хорошо хоть нас самих туда не послали. Мы, конечно, потом заработок водкой наверстали, великое дело этот сухой закон у финнов и шведов, мудрый народ, не дали погибнуть. Грехи молодости. А срок давности-то прошел и меня не замай.