Соседки оглядывались на Ваську.

— Пусть, как брат, посоветует что-нибудь, — продолжала Васькина мать. — Вынесет свою мужскую резолюцию. Я уже ненормальная стала.

— С мальчишками намучаешься, — вздыхала Женькина тетка, — пока поставишь на ноги.

— Смотря какие мальчишки, — возражала тетя Паша. — Наш, например, страшно нежный.

— Это пока он маленький, — отвечала Васькина мать. — Маленькие они все нежные. А подрастет — и тоже начнет себя выявлять.

Дядя-капитан приехал ночью — утром ребята заглянули в Васькин сад, а там дядя стоит на дорожке, весь в снежно-белом, как на карточке, белый китель, белые брюки со складкой, белые туфли, на кителе золото; стоит, заложив руки за спину, и говорит мягким, немножко в нос, чуть-чуть задыхающимся голосом:

— До чего же пре-лестно. Какая благодать. После тропиков отдыхаешь душой. Как ты счастлива, Поля, что живешь в таком дивном месте.

Васькина мать говорит:

— Да, у нас ничего.

— Ах, скворечник! — томно вскрикнул дядя. — Скворечник на березе! Поля, ты помнишь нашу хрестоматию, там точно такая была картинка — береза со скворечником!

— Скворечник Вася повесил, — сказала Васькина мать.

— Пре-лестный мальчик! — сказал дядя.

Васька был тут же, умытый и скромный, без кепки, причесанный, как на Первое мая.

— Идем завтракать, — сказала Васькина мать.

— Я хочу дышать этим воздухом! — возразил дядя. Но Васькина мать увела его. Он взошел на крыльцо, большой, как белая башня с золотом, и скрылся в доме. Он был толстый и прекрасный, с добрым лицом, с двойным подбородком. Лицо было загорелое, а лоб белый; ровной чертой белизна отделялась от загара… А Васька подошел к забору, между палками которого смотрели, прижавшись, Сережа и Шурик.

— Ну, — спросил он милостиво, — чего вам, малыши?

Но они только сопели.

— Он мне часы привез, — сказал Васька. Да, на левой руке у него были часы, настоящие часы с ремешком! Подняв руку, он послушал, как они тикают, и покрутил винтик…

— А нам можно к тебе? — спросил Сережа.

— Ну, зайдите, — разрешил Васька. — Только чтоб тихо. А когда он ляжет отдыхать и когда родственники придут, то геть без разговоров. У нас будет семейный совет.

— Какой семейный совет? — спросил Сережа.

— Будут совещаться, чего со мной делать, — объяснил Васька.

Он ушел в дом, и ребята вошли туда, безмолвные, и стали у порога.

Дядя-капитан намазал маслом ломтик хлеба, вставил в рюмку вареное яйцо, разбил его ложечкой, осторожно снял верхушку скорлупы и посолил. Соль он взял из солонки на самый кончик ножа. Чего-то ему не хватало, он озирался, его светлые брови изобразили страданье. Наконец он спросил своим нежным голосом, деликатно:

— Поля, извини, нельзя ли салфетку?

Васькина мать заметалась и дала ему чистое полотенце. Он поблагодарил, положил полотенце на колени и стал есть. Он откусывал маленькие кусочки хлеба, и почти совсем не было заметно, как он жует и глотает. А Васька насупился, на его лице выразились разные чувства: ему было неприятно, что у них в доме не нашлось салфетки; и в то же время он гордился своим воспитанным дядей, который без салфетки не может позавтракать.

Много разной еды наставила Васькина мать на стол. И дядя всего взял понемножку, но со стороны казалось, будто он не ест ничего, и Васькина мать стонала:

— Ты не кушаешь! Тебе не нравится!

— Все так вкусно, — сказал дядя, — но у меня режим, не сердись, Поля.

От водки он отказался, говоря:

— Нельзя. Раз в день рюмочку коньяку, — он грациозно показал двумя пальцами, какую маленькую рюмочку, — перед обедом, способствует расширению сосудов, это все, что я могу.

После завтрака он предложил Ваське погулять и надел фуражку, тоже белую с золотом.

— Вы — по домам, — сказал Васька Сереже и Шурику.

— Ах, возьми их! — сказал дядя в нос. — Прелестные малыши! Очаровательные братья!

— Мы не братья, — басом сказал Шурик.

— Они не братья, — подтвердил Васька.

— Неужели? — удивился дядя. — А я думал — братья. Чем-то похожи: один беленький, другой черненький… Ну, не братья — все равно, пошли гулять!

Лида видела, как они вышли на улицу. Она было побежала, чтобы догнать их. Но Васька взглянул на нее через плечо, она повернулась и побежала, припрыгивая, в другую сторону.

Гуляли в роще — дядя восхищался деревьями. Гуляли по полям — он восхищался колосьями. По правде сказать, надоели его восторги: рассказал бы, как там на море и островах. Но, несмотря на это, он был хорош — больно было смотреть, как сверкают на солнце его нашивки. Он шел с Васькой, а Сережа и Шурик то держались позади, то забегали вперед, чтобы полюбоваться на дядю с лица. Вышли к речке. Дядя посмотрел на часы и сказал, что хорошо бы выкупаться. Васька тоже посмотрел на свои часы и сказал, что выкупаться можно. И они стали раздеваться на нагретом чистом песке.

Сережа с Шуриком огорчились, что у дяди под кителем не полосатая тельняшка, а обыкновенная белая сорочка. Но вот, вскинув руки, он через голову стащил сорочку, и они окаменели.

Все дядино тело, от шеи до трусиков, все это обширное, ровно загорелое, в жирных складках тело было покрыто густыми голубыми узорами. Дядя поднялся во весь рост, и ребята увидели, что это не узоры, а картины и надписи. На груди была изображена русалка, у нее был рыбий хвост и длинные волосы; с левого плеча к ней сползал осьминог с извивающимися щупальцами и страшными человечьими глазами; русалка протягивала руки в его сторону, отвернув лицо, умоляя не хватать ее, — наглядная и жуткая картина! На правом плече была длинная надпись, во много строчек, и на правой руке тоже, — можно сказать, что справа дядя был исписан сплошь. На левой руке выше локтя два голубя целовались клювами, над ними были венок и корона, ниже локтя — репа, проткнутая стрелой, и внизу написано большими буквами: «Муся».

— Здорово! — сказал Шурик Сереже.

— Здорово! — вздохнул Сережа.

Дядя вошел в речку, окунулся, вынырнул с мокрыми волосами и счастливым лицом, фыркнул и поплыл против течения. Ребята — за ним, очарованные.

Как плавал дядя! Играючи двигался он в воде, играючи держала она его огромное тело. Доплыв до моста, он повернулся, лег на спину и поплыл вниз, еле заметно правя кончиками ног. И под водой как живая шевелилась на его груди русалка.

Потом дядя лежал на берегу, животом на песке, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, а они разглядывали его спину, где были череп и кости, как на трансформаторной будке, и месяц, и звезды, и женщина в длинном платье, с завязанными глазами, сидящая, раздвинув колени, на облаках. Шурик набрался храбрости и спросил:

— Дядя, это у вас на спине чего?

Дядя засмеялся, поднялся и стал счищать с себя песок.

— Это мне на память, — сказал он, — о моей юности и некультурности. Видите, мои дорогие, когда-то я был до такой степени некультурным, что покрыл себя глупыми рисунками, и это, к сожалению, навеки.

— А чего на вас написано? — спросил Шурик.

— Разве важно, — сказал дядя, — какая ерунда на мне написана. Важны чувства человека и его поступки, ты как, Вася, считаешь?

— Правильно! — сказал Васька.

— А море? — спросил Сережа. — Какое оно?

— Море, — повторил дядя. — Море? Как тебе сказать. Море есть море. Прекрасней моря нет ничего. Это надо увидеть своими глазами.

— А когда шторм, — спросил Шурик, — страшно?

— Шторм — это прекрасно, — ответил дядя. — На море все прекрасно. — Задумчиво качая головой, он прочитал стих:

И стал надевать брюки.

После гулянья он отдыхал, а ребята собрались в Васькином переулке и обсуждали дядину татуировку.

— Это порохом делается, — сказал один мальчик с улицы Калинина. — Наносится рисунок, потом натирают порохом. Я читал.

— А где ты порох возьмешь? — спросил другой мальчик.