Милованов сел у стола.

— Садись и ты.

Верочка присела на краешек стула. Отец был в плаще, от которого пахло резиной, она — в пальто, с портфелем на коленях.

Верочка умоляюще глянула на Андрея Петровича, но тот облокотился на подоконник, не отрывался от газеты.

Милованов рассказывал, зачем он приехал, а Верочка испуганно смотрела в сторону.

— У меня жена, она славная, добрая, значит, у тебя будет мать, — закончил Милованов. — Согласна?

— Я… не знаю, — пробормотала Верочка, а сама напряженно слушала, как зашуршала газета в руках у Андрея Петровича, как скрипнул стул под ним, как долго чиркал спичкой — не мог прикурить.

— Я не знаю, — уже решительней и торопливей проговорила она, глянула на отца и растерянно прошептала: — Я… подумаю.

— Проводи меня, — поднялся Милованов и, даже не взглянув на Андрея Петровича, вышел. Верочка нерешительно пошла за ним, прижимая к груди портфель.

— Не забывай, что я тебе родной отец, — наставлял Милованов, шагая степенно, — по всем законам и документам ты ничего общего не имеешь с этим человеком. Я высылал деньги на твое воспитание и никогда не отказывался от тебя, так же, как и ты, по всей вероятности, от меня.

Слова эти не нравились Верочке. Но потом отец заговорил теплее о своей близкой старости, о том, что он всегда помнил ее, любил, и ей стало жаль его.

— Пойдем ко мне в гостиницу, ночуй у меня, — ласково предложил Милованов.

— Нет, нет, я не хочу, я домой, — вырвалось у Верочки. — До свиданья!

Готовя уроки, а потом лежа в кровати, она все думала об отце. Ей было стыдно отказать ему, и в то же время она не находила сил расстаться с Андреем Петровичем.

Тот слышал, как она потихоньку всхлипывала. Он сжался в клубок под одеялом, сунул голову под подушку.

На другой день, погладив ее по плечу, Андрей Петрович сказал:

— Решай, Верочка, сама. Не думай обо мне. Совсем не думай. — Но он понимал, что она только о нем и думала. — Нужно сделать так, чтобы тебе жилось лучше. А я… ничего. Будет хорошо тебе, значит, будет хорошо и мне.

— А ты… как все-таки считаешь ты? — волнуясь, допытывалась Верочка. — Ехать или нет?

Андрей Петрович представил себе лицо Милованова и задумчиво сказал:

— Нет.

Верочка облегченно вздохнула и решительно пошла в гостиницу, но, лишь увидела отца, растерялась.

— Я, папа… Не бери меня сейчас… Потом… на будущий год… — проговорила она и покраснела до слез.

Милованов сурово сдвинул брови и резко, твердо сказал:

— Больше я не прошу. Сегодня же собирай вещи. Завтра едем. Я требую.

Верочка растерянно стояла посреди номера.

Вечером она сказала Андрею Петровичу, что уезжает с отцом.

— Ну вот… Ну, вот и решила! Может быть, тебе и лучше будет. И уже не волнуйся, не мучай себя! — нежно и весело проговорил Андрей Петрович, но Верочка увидела, как у него вздрогнуло и побелело лицо. Улыбался, помогал укладываться, шутил, а сам, начиная говорить, забывал мысль, тер переносицу:

— О чем я начал? Ах, да… главное — береги здоровье!

И чем больше он старался быть веселым, тем страшнее становилось Верочке.

В то утро за окнами было чудо: алые розы цвели в снегу. Снег нагрянул в полночь, и пылающая белизна его под ослепительным солнцем была вся забрызгана огненными пятнами. Листья застыли, поголубели, стали цинковыми. Тронешь куст — и они загремят.

Самые поздние цветы в Кабарде — дубки. Они и в снегу еще цвели — белые, лиловые, похожие на мелкие астры. Андрей Петрович нарвал их, отряхнул снег с букета и принес на вокзал Верочке.

Обнимая Андрея Петровича на мокром перроне, она всхлипывала и шептала:

— Все равно я к тебе вернусь. Не забывай маму. Ты самый для меня родной…

Когда Андрей Петрович пришел домой, ему показалось, что шаги в комнате звучат гулко.

«Не смог, не сумел отстоять…» — думал он.

За окном листья роз под солнцем уже отмякли, задымились. На лучистые сугробы выпадали темные лепестки, обваренные ночным морозцем.

…Теперь Андрей Петрович постоянно думал о старости, об одиночестве, о смерти. Исчезли для него небо, солнце, люди, цветы. Товарищи заговаривали с ним, звали в гости, шутили, — он молча сторонился всех. Во время репетиций ходил и ходил по фойе, заложив руки за спину, и все думал о том, что смерть всесильна, а жизнь мимолетна и хрупка.

Ночами просыпался, и становилось страшно. Где те, кого он любил. Пустынны улицы. Слышно было, как рядом с киоском, заколоченным крест-накрест досками, на голой акации гремели под ледяным ветром высохшие стручки с семенами.

И Андрей Петрович вспоминал. Весна. Он смотрит в окно. В саду Надя сидит на корточках в его рваных туфлях на босу ногу, в стареньком вылинявшем платье, с платком на голове. Она поет, разминает черными пальцами землю, делает клумбу.

— Я ведь крестьянка, в деревне родилась! Отец у меня председатель колхоза! — кричит она. — Не актриса твоя жена, а скорее агроном. Вот мои три яблоньки! Видишь? — и вытирает нос рукой, чистым местом в сгибе. — Я и лошадь могу запрячь, и хлеб посеять, и с коровой управиться!

— А на сцене графиню сыграть! — смеется Андрей Петрович…

У Нади оказалось больное сердце. Врачи запретили жить на Кавказе, и они уехали в Белоруссию, потом в Фергану. И в Белоруссии и в Фергане посадила Надя яблони. Везде, где она жила, она оставляла на память яблони.

И еще вспоминает Андрей Петрович: бывало, порой мрачнел от нехваток, а Надя смеялась: «Не вешай нос!» И он тоже начинал улыбаться. Бывало, порой приходила трудная работа, боялся ее, а Надя кивала: «Смелее!» Он брался, и все получалось.

Ушла молодость, их потянуло в Нальчик. Этот город был для них особенно дорогим. Здоровье у Нади стало как будто лучше, и они решили вернуться.

Поселились на старой квартире.

— Смотри, яблони уже большие! — радовалась Надя. — Боже мой, какие яблони. Милые! — Она была актрисой и все переживала острее других.

— Идем, идем, — тащила Андрея Петровича за руку, — встретимся с нашим городом!

Она помолодела, щеки разрумянились, двигалась стремительно.

И вот он, парк. Бушевали под ослепительным солнцем могучие заросли деревьев, кустов. Парк дышал на город цветами и травами. Вздымались снежные цепи хребта, то белые, то алые, то золотистые, то голубые. Каждый час дня клал на горы свои краски.

Надя плакала, смеялась, гладила старые скамейки, ствол толстой ели, — здесь они однажды решили свою судьбу.

В Нальчике, среди гор, Наде стало хуже. По утрам опухали руки. Но она много работала, удачно сыграла Варвару в «Грозе», начала репетировать Ольгу в «Свадьбе с приданым». Она весело говорила:

— Мы ведь, Андрюша, счастливые, только сами этого не понимаем. Войны нет, в магазинах сколько хочешь хлеба, мы здоровые, молодые, работаем, сияет солнце, вокруг цветы!

На репетиции с ней случился сердечный припадок. Андрей Петрович испугался. На такси привез ее домой. Помог подняться на крыльцо. Она остановилась.

— Андрюша, смотри, какие георгины, мои георгины, — показала она под окна, — белые, вишневые, последние. Люблю. А яблони! А белые горы! Какие горы! И люди…

Внезапно пошатнулась. Андрей Петрович подхватил, прижал к себе. Лицо ее побелело, а глаза, которые уже не видели, все пристально смотрели на горы, губы, которые уже не шевельнутся, все улыбались…

Андрей Петрович торопливо наливал в стакан водку, жадно проглатывал, закуривал. По заколоченному киоску стегали ветви. Черт с ней, со смертью! Думать о ней — значит умереть, будучи еще живым. Последние слова Нади: «А яблони! А белые горы! И люди…» Никогда не думала она о смерти, не отдала ей ни одной секунды. Мгновенно забылась — и все.

Андрей Петрович пьянел и засыпал.

А на другой день опять ходил по фойе, заложив руки за спину.

Андрей Петрович был хороший комедийный актер. Но неожиданно ему не удалась знаменитая роль Аркашки Счастливцева в «Лесе». Он был не смешной, все делал принужденно, искусственно. А когда стал репетировать вторую роль, все поняли: он погас. Так бывает: внезапно гаснет актер, словно огонек костра, залитый водой. Выходил Андрей Петрович на сцену мертвый, тусклый, и зрители отвечали холодом…