Записка по десталинизации с тезисами к воз­можному публичному выступлению М.С. Горба­чева на данную тему не самая впечатляющая, но хронологически первая из имеющихся ныне в моем распоряжении^[1]. Примерно четверть меморандумов, адресовавшихся генеральному секретарю, околь­ными путями вернулась летом 1995 года к автору. Хотя издание «полного собрания сочинений» не входит в мои планы, кое-что, наверное, удастся дособрать по архивным и прочим сусекам. В от­сутствие иных документов само название предме­та, по которому я обращался к М.С. Горбачеву, скажет что-то без долгих комментариев. Там, од­нако, где одно-другое пояснительное слово облегчит читателю проникновение в плотные слои советской атмосферы, оно будет вноситься без ущер­ба документальному жанру.

В 1986—1988 годах генеральный секретарь по­лучил от меня четыре или пять записок по пере­устройству советской экономики. Они готовились совместно с коллегой по агентству печати «Ново­сти» Г.В. Писаревским. Каждая, объемом до по­лусотни страниц, пронизывалась лейтмотивом: не следует полагать, что умнее СССР никого на све­те нет и что все нашенское, советское, особенно в экономической сфере, непременно лучшее. Ста­ло быть, не грех вдуматься, как удается развитым промышленным странам, отвергающим государ­ственное планирование, налаживать высококаче­ственное производство с оптимальными на ны­нешнем этапе развития научно-технических знаний затратами труда, энергии и сырья. И рефреном звучало: цивилизация не создала пока более эф­фективного механизма расширенного экономического воспроизводства и саморегулирования, чем

}

Смею предположить, что интенсивная работа с генеральным секретарем в пользу освобождения советской экономики от мелочной бюрократичес­кой опеки и надзора семи нянек, от пут бесконеч­ных инструкций и запретов, исключавших ини­циативу и часто ставивших вне закона здравый смысл, способствовала вызреванию первого в се­рии важнейших реформ акта, а именно принятию летом 1987 года принципиального решения «о раз­витии в СССР товарно-денежных отношений», то есть признания рынка в качестве целесообразно­го добавления, если не альтернативы, к централь­ному планированию. Государственный план про­существовал без малого семьдесят лет, выручил Со­ветский Союз во Вторую мировую войну и в годы послевоенного восстановления, но задышал на ла­дан При первых же, в сущности робких, коррек­тировках в пользу гражданских отраслей и стиму­лирования самодеятельности.

Как известно, планирование в его заскорузлой редакции пало с вступлением 1 января 1988 года в силу закона об управлении государственными предприятиями СССР. Поскольку в тот момент все предприятия формально, за исключением кол­хозов и сбытовых кооперативов, принадлежали го­сударству, сменялся весь порядок отношений пра­вительственных учреждений с предприятиями, а также между предприятиями.

Была ли новая модель достаточно продуманной, чтобы, расшивая узкие места, обеспечить жизнен­но важный для функционирования любой эконо­мики меж- и внутриотраслевой баланс? Это весьма спорный вопрос. Бесспорно другое: переход из одного качества в другое без минимума фланкирующих мероприятий, гарантировавших преем­ственность, правовую и финансовую дисциплину и прочее, являлся делом более чем рискованным.

Отказ от прежней методики планирования при со­хранении старого порядка образования розничных цен, требовавшего неимоверных и непрерывно возраставших государственных субсидий (дота­ций), вообще был авантюрой. Уже осенью того же года казна стала приходить в расстройство и из этого свободного падения не выбралась по сию пору.

Много себя я вложил в подготовку соображе­ний для генерального секретаря перед проведени­ем в Москве всемирного форума людей доброй воли и в связи с приглашением нашему лидеру держать программную речь в Страсбурге. Не вда­ваясь в детали, отмечу лишь не встретившую понимания у адресата идею «европейской конфедерации». Она висела в воздухе и была затем включена в повестку дня президентом Франции Франсуа Миттераном. Меня тема конфедерации занимала тогда вот в каком специфическом ракур­се. Поднятая Москвой, она могла бы подтолкнуть немцев на Западе и Востоке к переосмыслению прежде упущенных ими возможностей. Таким образом, синхронизировались бы оба процесса: пре­одоление раскола как Европы, так и Германии.

Информация, которая докладывалась генераль­ному секретарю о нарастании центробежных явле­ний в ГДР, подталкивала его к модификации так­тики выжидания, пока «история» не вынесет свой приговор. Диалогами глухих с Э. Хонеккером было не обойтись, а выход на новую военную доктрину Организации Варшавского договора (май 1987 года), не увязанную со сходными эволюциями в НАТО и не подкрепленную политическими, экономически­ми и другими шагами, нацеленными на упрочение интеграционных связей с союзными СССР госу­дарствами, оставлял при всей значимости и необхо­димости этой новации двойственное впечатление: внешне платилась дань времени и параллельно вздабривалась почва для фронтального отступления до неозначенного, терявшегося в тумане рубежа.

В апреле 1987 года исполнялась годовщина Чер­нобыльской катастрофы. Случившаяся беда за­стигла всех врасплох. Высшее руководство страны надолго потеряло дар членораздельной речи. Сло­воблудия, затенявшего реальные масштабы челове­ческой и экологической трагедии, было в избыт­ке. Но внятного объяснения, как вообще такое мог­ло стрястись, почему население обширных районов Украины, Белоруссии, России, принявших на себя первый массированный радиационный удар, не было своевременно оповещено, кто и отчего меся­цы спустя скрывал истинные данные о трагедии, так и не было никем сделано.

В обращении к М.С. Горбачеву я описал про­блематику так: или мы снимем покров и покажем своему народу и мировому сообществу реальную картину, или это сделают за нас те, кому не тер­пится на Чернобыле проиллюстрировать деграда­цию системы, ее безответственность и равнодушие к судьбам миллионов сограждан.

Записка осталась без отклика. Странное, неадек­ватное поведение генерального секретаря прямо-таки озадачивало. Председатель Совета Министров СССР Н.И. Рыжков вылетел на место катастрофы на третий или четвертый день. Оперативно решая на месте вопросы, не терпевшие отлагательств, он вместе с сопровождавшими его заместителями и министрами, а также руководителями Украины на­глотался радиации. М.С. Горбачев выбрался — и то на периферию бедствия — лишь пять лет спустя, после того как замаячил импичмент. Члены бело­русской партийной организации поручили мне до­вести до сведения генерального ультиматум: или он заявится лично, или белорусы поставят вопрос о его " соответствии занимаемым постам.

Повторю, мой чернобыльский демарш 1987 года канул в омут. Зато М.С. Горбачев откликнулся на две другие записки того же времени. Одна касалась Маттиаса Руста, другая — Л.M. Кагановича.

О своих попытках упредить доведение дела Ру­ста до суда мне уже доводилось говорить и писать. Ястребам не терпелось превратить приключение душевно лабильного юноши в масштабный «заго­вор» непонятно каких кругов ФРГ и, может быть, даже НАТО. Элементарное разгильдяйство де­журных офицеров на региональных и центральных постах ПВО послужило предлогом для чистки на­чальственного состава Вооруженных Сил СССР, начиная с министра обороны С.Л. Соколова. Со­ветское посольство в Бонне засыпало секретариаты М.С. Горбачева и Э.А. Шеварднадзе «доказатель­ствами» по версии заговора и упорно рекомендо­вало проявить жесткость.

Мое предложение отнестись к воздушной про­гулке М. Руста в Москву великодушно и с неко­торой долей юмора пришлось явно не ко двору. Хабитус Руста я вычислял по лентам информацион­ных агентств, и следователи КГБ были совершен­но непричастны к доложенным мною М.С. Гор­бачеву заключениям. Но поскольку мои оценки в главном перекликались с выводами следствия, последнее было обвинено в «разглашении тайны» с соответствующими организационными вывода­ми. Мне же дали знать: генеральный гневается и ожидает, что я свой нос за пределы вмененных мне обязанностей высовывать не стану.