Но вернемся к XIX конференции КПСС. Партия отважилась на давно назревший и даже перезрев­ший акт: она слагала с себя функции, которые по смыслу вещей и по естественному праву должны принадлежать субъектам государственной и эко­номической власти, а также независимым обще­ственным институтам. В сочетании с признани­ем за средствами массовой информации права на собственное суждение и отстаивание своей пози­ции это создавало предпосылки к переходу в мно­гопартийность, без которой немыслима «власть на

время», а где нет сменяемости власти, там нет и не может быть демократии в любом из ее под­видов.

М.С. Горбачева достало на то, чтобы вторгнуть­ся в запретные сферы, во всеуслышание произне­сти «а» и даже заикнуться насчет «б». Но он в оче­редной раз пренебрег непреложным политическим каноном: инициируя цепную реакцию, государст­венный деятель обязан, если, разумеется, в его пла­ны не входит на переправе менять лошадей, дос­конально вычислить варианты последующих ходов и озаботиться подготовкой почвы и тылов для каж­дого из них. А ведь было яснее ясного, что пер­вые шаги по переиначиванию системы неизбежно потянут за собой обширный свод перемен. И горе политику, когда развитие принимает лавинообраз­ный вид и зачинатель обновительного процесса превращается в его заложника.

Возможно, якорь личного спасения действитель­но виделся М. Горбачеву во внедрении в Советском Союзе системы президентского правления. При строгом прочтении такой режим имел мало обще­го с идеей Советов, то есть системой не представи­тельской, а прямой демократии.

Президентский режим, в глазах его апологетов, легитимировал авторитарную власть ее носителя, сравнимую с полновластием генерального секре­таря, как она осуществлялась де-факто: надзаконно и вне закона. Соединение постов генерального и президента было, таким образом, перекладыва­нием власти из одной руки в другую. Менялось, в сущности, одно — исчезал номинальный, но все-таки какой-то контроль со стороны Политбюро и ЦК КПСС, возможности же Верховного Совета (парламента) воздействовать на президента СССР урезались примерно в такой же степени, как у ны­нешней думы в отношении президента Российс­кой Федерации.

Далеко не каждый политик рожден с генами, ко­торых ждет от него авторитарное правление. М. Гор­бачев не смог бы, как мне думается, пуститься на расстрел парламента или в чеченскую авантюру. Беспредел в произволе, особенно обагренный кро­вью, не вяжется с его натурой, со стремлением по­красоваться в лучах славы, а неблагодарную часть работы перекладывать на других.

Этот разрыв между желанием и потенциалом, замыслом и его исполнением, риторикой и делом, очевидная неспособность охватить явления в их взаимосвязи и совокупности заранее программи­ровали тупики перестройки. Практически ни од­но начинание не доводилось при М. Горбачеве до конца. Прожектерство, чем дальше, тем больше оторванное от почвы и элементарной логики, дол­жно было создавать впечатление поступательного движения, тогда как в действительности с середи­ны 1988 года страна заскользила к бездне.

Что происходит с М. Горбачевым? Чего он доби­вается? Куда держит путь? Эти вопросы задавались мною самому себе и перепроверялись в разговорах с людьми сведущими, мнение которых я в ту пору ценил. А. Яковлев прореагировал обескураживаю­щим образом:

— Наш генеральный себя исчерпал.

Сии крамольные слова были произнесены шепо­том, подальше от телефонных аппаратов, при вы­ходе из служебного кабинета А. Яковлева. Конста­тация факта и прогноз одновременно? От обвала нас отделяло три суетных года.

Ближайший советник генсекретаря А. Черняев, которому те же вопросы были заданы чуть позже, уклонился от высказывания своей точки зрения. Он не отрицал, что события сбились с провозгла­шенного маршрута, и предложил расспросить об остальном самого М. Горбачева.

Комментарии В. Ивашко, Г. Янаева, А. Лукьяно­ва, В. Крючкова будили самые минорные чувства. Если генеральный и президент не могли поладить между собой, оба не ведали, что творят, все глуб­же увязая в келейности, пренебрегая контактами с коллегами по государственному и партийному ру­ководству, если М. Горбачев всерьез воспринимал окружение — Верховный Совет, делегатов парткон­ференции и XXVIII съезда, правительство, состав ЦК и генералитет — как враждебную ему среду, то настал черед подбивать бабки.

Ставлю В. Ивашко и некоторых других членов партийного руководства в известность о своем реше­нии уйти не позднее середины 1991 года в отставку. Почему был выбран именно этот временной рубеж? Более весомым доводом, чем возраст, являлся бли­зившийся пятидесятилетний юбилей моей трудовой деятельности, начавшейся в августе 1941 года. Пол­века тянуть лямку, да еще в наших российских усло­виях, по любым меркам предостаточно. Аргумент, лишавший любого желавшего навесить на меня яр­лыков — бежит, мол, с давшего течь корабля, смало­душничал, — возможности злословить.

В апреле 1991 года информирую об этом своем намерении М. Горбачева. Он просит не форсиро­вать решение, завершить работу в комиссии над новой программой КПСС. Осенью, многозначи­тельно добавил он, и подытожим. Идея внеоче­редного съезда витала в воздухе, но в момент раз­говора с генеральным я не принимал ее за нечто оформившееся. Еще меньше напрашивалось пред­положение, что М. Горбачев, как он утверждает теперь, обкатывал планы раскола партии и уже не просто идейного, но и организационного.

Как бы то ни было, я совершил, наверное, самую непростительную ошибку — согласился повреме­нить с отставкой до той самой злополучной осени, которая поставила крест на советском периоде исто­рии страны и поломала судьбы миллионов и милли­онов людей. Хуже того, мне хотелось разрядить напряженность, которой характеризовалась летом 1991 года ситуация в высшем звене государственно­го руководства. Тягостные предчувствия, недоста­точная осведомленность в раскладе сил или какие-то другие причины удерживали меня от списания главно­го архитектора перестройки с политических счетов.

Мое отношение к правовому нигилизму, что практиковался М. Горбачевым, не было для после­днего секретом. Собственно, на это я и рассчиты­вал после того, как в выступлении на съезде народ­ных депутатов СССР проакцентировал обязанность президента не только следить за исполнением зако­нов другими, но и самому блюсти их. Собачья пре­данность в политике — скверная услуга и патрону, и самому себе, и особенно делу. Она не имеет ни­чего общего с лояльностью и доверием, лучше все­го, если взаимными.

На заседаниях секретариата ЦК КПСС я не скупился на критические оценки прежде всего по­зиции М. Горбачева в ходе так называемых ново-огаревских сидений, где президент СССР, он же генсекретарь партии, сговаривался о чем-то неве­домом парламенту и правительству с Б. Ельциным и другими лидерами союзных республик. Итоги мартовского (1991 г.) общесоюзного референдума игнорировались, Конституцию СССР никто не от­менял, но она никак не связывала фантазии и ап­петиты политиков в Ново-Огарево. Медведь еще дышал, а с него сдирали и делили шкуру.

Без скидок на столько раз подводившую меня склонность думать о людях лучше, чем они заслу­живают, и вопреки господствующей сейчас в России моде задним числом делать всех хуже и глупее, кро­ме собственной персоны, могу утверждать, что я со­хранял лояльность М. Горбачеву до самого его зака­та. Одно из свидетельств тому — записки, которые направлялись ему в 1991 году. Я не останавливаюсь специально на ратификации в Верховном Совете пакета договорных урегулирований по германской проблеме, на мой взгляд выводивших за скобки жиз­ненно важные интересы Советского Союза. Даже в минуту распятия М. Горбачева в Верховном Совете РСФСР, транслировавшегося на весь Союз 23 авгу­ста 1991 года, меня занимала забота, как снизить об­щенациональный ущерб от случившегося, вошедше­го в летописание под названием «путч». В последнем личном контакте с М. Горбачевым именно в тот день я проинформировал президента и еще генсека, в частности, о том, какие из документов и материалов, затрагивавших лично его, остались в стенах Международного отдела ЦК, и рекомендовал пробудить у Б. Ельцина интерес к тому, чтобы архивы не оказа­лись безнадзорными.