«Дорабатывая» подобные идеи, Сталин повел дело к модификации компартии в орден меченос­цев внутри государства, который под руководст­вом великого магистра направлял и одухотвор'ял бы его жизнедеятельность. Он требовал сделать партию высеченным из одного куска монолитом, а всем прочим государственным и общественным институтам — Советам, профсоюзам, комсомолу и тому подобному — отвести роль «приводных рем­ней», при помощи которых компартия передает свою волю рабочему классу, превращая его из рас­пыленной массы в сплоченную армию партии.

При чтении научных журналов и сборников мне встретилось несколько публикаций советских и за­рубежных исследователей, которые прослеживали, откуда черпалось злодейское вдохновение Стали­ным. Вот повод для освежения темы десталиниза­ции и дополнительный аргумент в пользу ее не показного проведения, подумал я. Показываю ма­териалы А.Н. Яковлеву. Он пробежал глазами при­несенные ксерокопии, что-то пролистал и с на­жимом произнес: в общем знакомо. «Но если, — продолжил А.Н. Яковлев, — кто-то попытается вы­страивать параллели между перестройкой и пасса­жами из Троцкого или Бухарина, это не должно, полагает М.С. Горбачев, смущать или останавли­вать».

Я ему про Ерему, а А.Н. Яковлев мне по Фому. Я ему о генезисе сталинизма в экономике, не ведая которого до корней, что надо выкорчевать, не до­копаться и не избавить систему от внеэкономичес­кого принуждения, вознесенного Сталиным на щит и поразившего все поры советского быта. А Алек­сандр Яковлев делает вид, что не понимает смысла моих экскурсов в прошлое.

Если верить его новейшим публикациям, пере­стройку А. Яковлев принял не как возможность устроить системе капитальный ремонт с устране­нием всего чужеродного, наносного, не оправдав­шего себя, но как рычаг для расшатывания и сло­ма того, что не укладывается в «естественное», как он находит, русло развития. Какой прок мог по­лучиться от «нового политического мышления», от перестройки в целом, ежели политики, ставшие к рулю, думали — примем их нынешние открове­ния всерьез — противоположное тому, что веща­ли во всеуслышание?

Лучше поздно, чем никогда, утешают себя люди, и не только на Руси. Постфактум мы узнаем, кем и какие приворотные зелья варились на кремлевской кухне при М. Горбачеве, и должны, похоже, апло­дировать за приобщение к тайнам оболванивания. Еще бы, дарится привилегия помереть просветлен­ными, не какими-то заскорузлыми дураками.

Экономика, приведение ее в разумный порядок должны были составить сердцевину и становой хре­бет перестройки. На экономическом поле прежде всего проходили проверку сыпавшиеся, словно из рога изобилия, обещания поставить человека и его нужды в центр реформ. Нельзя утверждать, что эко­номические проблемы перестройки ускользали за горизонт М. Горбачева. Формально никто из генсекретарей до него не преуспел больше по числу дискуссий, иногда бурных и не чрезмерно начетни­ческих. И по кипе выпущенных бумаг, в которых на кондовом жаргоне расписывалось, куда грести дальше то кооперации, то крестьянину, то внешней торговле, то Госплану, он может потягаться с ины­ми предшественниками.

Но советских богов невозможно было подвиг­нуть облечь принцип в современные правовые одежды даже тогда, когда столбились принципы наивысшей пробы: закон стоимости и товарно-де­нежные отношения не противоречат социализму. Боги несокрушимо верили, что их благоволение заменяет правотворчество, что слово, оброненное с недосягаемой для обычных смертных высоты, весомее дела и нужнее его. Это подданные долж­ны подравниваться под новые веяния. Земным бо­гам увязывать решения и позволения в систему не­досуг.

Отсюда — по-иному не объяснишь — небреже­ние к правовой культуре, вопиющие дыры в нор­мативном обеспечении отдававшихся указаний и выпускавшихся решений. Фактически ни одно из сколько-нибудь значительных экономических но­вовведений эпохи Горбачева не было подкрепле­но законодательными актами. Больше того, неред­ко продолжали действовать прежние законы и ко­дексы, сохраняли силу бесчисленные инструкции и правила с их презумпцией виновности каждого, кому выпал жребий называться советским гражда­нином.

Говорилось ли это М.С. Горбачеву в ту пору, когда он практически мог все, найдись должные желание и воля? И говорилось, и писалось в вы­ражениях, как казалось, не допускавших различ­ных толкований. Получается, что неведомая могу­чая сила держала генерального секретаря на дис­танции от реалий или над ними.

Анализируя случившееся, расставляя даты, фак­ты, персоналии на подобающие места, приходишь к заключению, что самыми непредсказуемыми по­литическими мутантами являются мессии. Они ве­рят в свое историческое предначертание осчастли­вить человечество, в собственные прозорливость и непогрешимость. Таким любая власть противо­показана» и никогда, ни при каких условиях им нельзя вверять власть бесконтрольную и абсо­лютную — ту, что ослепляет сердце, а не просто глаза.

На моей памяти М.С. Горбачев был в Совет­ском Союзе третьим из этого племени — замы­кающим. Ему некому было передавать эстафе­ту, ибо после себя он оставил от страны лишь руины.

Тяга непрошено свои суждения не только иметь, но и высказывать не раз навлекала косые взгляды на мою голову задолго до М.С. Горбачева. Первые це­леустремленные попытки сформулировать альтерна­тивы в экономической политике я предпринял в се­редине пятидесятых годов.

Механическая замена министерского порядка управления на совнархозы — повсеместно, без оп­робования и отработки новации в отдельных ре­гионах, а также при очевидном попрании нацио­нальных особенностей и конституционных прав республик — представлялась мне типично бюрок­ратической реакцией на вызовы времени, если не сказать — авантюризмом. Через партком Комите­та информации при МИД СССР, где я работал, в адрес Н.С. Хрущева была направлена мною ла­коничная записка с соображениями о возможных вариантах реформы.

Их суть сводилась к тому, что следовало бы по­ставить во главу угла не административные, а на­учно-технологические и политэкономические ас­пекты дальнейшего развития. Этому отвечало бы создание общесоюзного банка данных, в котором собиралась бы информация о научно-технических и организационных достижениях, не обязательно замкнутых на советский опыт и повышавших не только производительность труда, но и готовив­ших предпосылки для прорывов в новое качество. Внедрению новинок в живую практику помогло бы создание головных производств по отраслям, где бы наиболее современные технологии и мето­дики доводились до зрелости. Там же, при голов­ных производствах, было бы целесообразно уч­редить научно-исследовательские и проектные институты, а также учебные центры, ибо экспе­риментами на сравнительно узком поле, как слу­чалось, модернизация не должна была бы впредь ограничиваться.

Речь шла о подобии технологических парков, слитых с сугубо практическими задачами. Предла­гавшееся разделение труда давало бы шанс каж­дому из предприятий, институтов, высшей школе раскрыть потенциал и плюс к этому извлечь ма­териальную выгоду в зависимости от своего кон­кретного вклада в реформирование народного хо­зяйства.

Что касается совнархозов, то прежде, чем выно­сить окончательное решение, я предлагал опробо­вать их «про» и «контра» на примере нескольких регионов, расположенных в различных географи­ческих и национальных зонах СССР. Кабинетные прикидки, даже при их самом добросовестном ис­полнении, не гарантируют от сюрпризов и неувя­зок, на кои щедра действительность.

Читал ли кто мое писание, то мне не было дано узнать. Шел 1958 год. Н.С. Хрущев двинулся в на­род. Он звал простых людей к участию в формиро­вании нового образа Советского Союза, оставляя, однако, за собой определение сути совершавшего­ся. Примерно год спустя я получил шанс убедить­ся в эфемерной значимости дискуссий в партии и прессе. Незваные суждения, в особенности хотя бы на йоту расходившиеся с настроением лидера, не жаловали.

Другое мое вмешательство в экономическую сферу (посольский период работы в Федеративной Республике Германии, 1971—1978 годы, я, чтобы не повторяться, опускаю) приходилось на время моего депутатства в Верховном Совете РСФСР от Темрюка, что на Кубани. Вкратце дело состояло вот в чем.