Постепенно узелки распутывались. Неделю назад чабаны из бригады Алимбекова, лучшего друга Ибрагимова, прятали в зарослях на островке десяток овец. Саид видел, заподозрил неладное, но решил, что чабаны делают какую-то махинацию в своей отаре. Через день пришли чабаны из соседнего колхоза, разыскивая пропавших овец. Саид показал на островок. Чабаны Алимбекова отреклись от участия в краже. Алимбеков не изменил хорошего отношения к балкарцу, но Ибрагимов с Саидом не поздоровался. Правда, тут была и другая причина. Надо же случиться, что в этот день памирский волкодав Саида сильно потрепал в степи кавказскую овчарку Ибрагимова, натасканную на людей. И может, поэтому между прежними друзьями пролегла полоса отчуждения. Но был еще один узелок: Хасан целыми днями стал пропадать у Ибрагимова.

Секки вышла на третью ночь. Он гладил ее руку и рассказал о выстреле. Сильно забилось ее сердце. Неожиданно из домика вышла Разият с фонарем и услышала шаги скрывающейся пары.

Утром, когда отара ушла, Разият сказала Саиду:

— Что делаешь, Саид…

— Замолчи! — вскипел он, чувствуя справедливость ее слов. — Молодая еще учить!

Выскочил на баз и столкнулся с Хасаном. В глазах рабочего злость, ревность, мольба, страх. Он угодливо раскрыл серебряный портсигар перед чабаном, и Саид механически взял папиросу, не зная, что с ней делать. Хасан приободрился, дав маленькую взятку, задымил на весь баз. Но плечи мелко дрожат, на губах лиловой пленкой нарастают невысказанные слова обиды, ревности.

Подошел коренастый, как пень, Магомет, рабочий, демобилизованный сержант. Острым самодельным ножом стругает палочку. К Саиду сразу подошли собаки, ворча на Магомета, — они не признавали его, несмотря на его щедрые подачки. Магомет присел, чтобы меньше раздражать собак, закурил и стал рассказывать любовную историю, якобы недавно случившуюся в их ауле.

— И его и ее на куски порезали! — закончил он.

Саид ушел и решил прекратить свидания с сиреневоглазым шайтаном, как назвала Секки Разият. Не Магомет испугал Саида — мольба и страх в глазах Хасана. Брезгливое чувство жалости переплавилось в гордость щедрого чабана, никогда не пользовавшегося чужим добром.

Под вечер Саид возвращался из поселка с собрания, сбивая ярлыгой головки бурьяна. Степь потемнела. Угрюмо шелестел камыш. Вихрились песчаные смерчи. Из камышей вышли трое. В руках палки, что в степи обычно. У одного оказался железный штырь…

Саид катался по дороге, обливаясь кровью. Убили бы, да сумел вскочить и раскрыть большой охотничий нож. Неизвестные побежали. Один застрял в лимане, и Саид полосовал его ярлыгой до большой крови.

Домой пришел с кровавым, распухшим лицом. Братья мигом схватили ружья и поскакали в ночную степь искать обидчиков. Разият спокойно грела воду, чтобы промыть лицо. Вошла Секки и опередила ее. Перевязывая чабана, она метнула глазами стальную ненависть в сторону загадочно улыбающегося мужа.

Залаяли собаки. На пегеньком ослике приехал сухопарый рыжебородый мулла. Он объезжал кошары горцев: подходил великий мусульманский пост, и надо было очистить души правоверных от прегрешений.

Проводил муллу в дом Али.

Мулла вошел к Саиду. Чабан лежал под одеялом. Мулла плотно закрыл за собой дверь, пропел молитву.

— Мир и богатство этому дому!

— Спасибо, отец, садись, отдыхай.

Уважение к старшим по возрасту, гостеприимство, особенно ночью, в степи, взяло у Саида верх над остальными чувствами.

— Мусульманин, — торжественно начал мулла, — думаешь ты о боге?

— У меня отара большая, некогда другими делами заниматься.

Мулла потеребил рыжий ленок бороды.

— Сабля пророка над твоей головой, безумец! Что ты делаешь? Народ судить тебя хочет — кто остановит руку народа? Разве не дал тебе аллах жену? Разве ты не можешь взять вторую?

Саид прикрыл глаза, посапывал, словно засыпая.

— Ты слышишь, Гог и Магог?

— Что тебе надо, отец?

— Посвященным открыто все. Могилу вижу. Свежие листья на ней. В крови сабля пророка. И ты сегодня в крови, зол, печален. Не буду беспокоить тебя. Завтра заеду. Почитай учение всемогущего. — Мулла достал книгу в черной коже и серебре — Коран на арабском языке. Узкое фанатичное лицо осветилось черным огнем глаз. Он раскрыл Коран на заложенном месте. — Помни: «Лев разорвет собаку, если собака приблизится ко льву!».

— У меня свой Коран есть! Лучше раздевайся, поешь, отдохни.

— Где твой Коран? — прищурился старик.

Саид показал на стопку книг.

Мулла вышел и не захотел ночевать на этой кошаре. Потом он целый час говорил с Секки и уехал не раньше, как она разрыдалась от страшных проклятий и угроз. Мулла все-таки согласился благословить ее чрево, взяв с мужа десять рублей. Хасану сказал: «Пока не будет детей, не будет покоя, торопись, мусульманин».

Ночью в родилке Секки жестоко избили. Она была сильнее Хасана и вырывалась, поэтому Магомет держал ее широкой сальной рукой за шею. Хасан бил. Третий стоял у двери — пожилой богомольный мужчина, страдающий язвой желудка. Женщины молча сидели в углу.

Как после бурана, следующие дни на кошаре текли мирно. Рабочие по-прежнему заходили в горницы балкарцев. Разият даже взялась перешить платье Секки.

Саид и Секки не виделись, но на знамени их любви появилась кровь, красный цемент счастья.

Хасан жил надеждой, что Бекназаров поставит его, как обещал, чабаном на дальнюю кошару, — и тогда все наладится, будь проклята эта кошара!

Однажды проснулись от необыкновенной тишины, от сказочного света, льющегося в оконца.

Пришла зима. Завалила Черные земли, домик, отару, собак, свернувшихся клубком у ворот база. Густо падают, торопятся снежинки.

В очаге уже полыхает огонь. Кормов на кошаре достаточно. Длинношерстные матки уже наели за осень курдюки, осеменение прошло хорошо, в большой охоте, и приплод ожидался полуторный. Бывая на других кошарах, Саид ревниво смотрел на овец — его овцы выглядели лучше, не все, конечно, но большинство.

В первое время Муратову давали зерна больше, чем на другие кошары. Когда овцы выправились и бригада взяла обязательства, Саид отказался от добавки.

Бекназаров вызвал его, отечески пожурил за «самоуправство», приказал брать прежнюю норму зерна, напомнил о бригаде коммунистического труда.

— Какая же это коммунистическая — на лучших кормах! — сказал Муратов и снова решительно отказался от добавочных кормов.

Управляющий и зоотехник калмык переглянулись.

Метет за окнами метелица. Сапоги смазаны и поставлены под топчан. В ход пошли валенки, рукавицы, полушубки — все из жаркого руна. Когда отпуржило и установилась ясная погода, Саид зарядил патроны, наточил на камне нож, с вечера засыпал коням двойную порцию дерти, написал Сафару на клочке бумаги распорядок дня отары — Али пойдет с Саидом.

С утра примороженным сомом с рыжими плавниками в тумане петляло солнце, ни за что не желая подниматься в стылую склянь. Потом на востоке томила предчувствием красоты длинная лазурная полоса — может, отсвет моря, ярлыга Каспия.

Охотничьи угодья начинались в десяти метрах от кошары — в первых плавнях, где недавно плескалась крупная рыба, а теперь голубел лед.

День проходит в беге, скачке за подранками, в замирании сердца, в дымных выстрелах и яркой крови на снегу. Азартная ругань при неудаче и радостные крики при метком выстреле.

Али и тут чувствовал свое положение младшего, хотя ростом он выше брата и мужественнее в плечах. Порох здесь остро дефицитен. Саид дал Али старенькую одностволку и пять патронов на весь день. Себе оставил полный патронташ. Промахов Саид не признает. Часами будет ползти по снегу и воде, но куропатку или зайца возьмет.

Гнались за раненым сайгаком и вышли к кошаре Ибрагимова.

Чабан Ихан-Берды пас отару по гололеду — на травах хрустальная наморозь. Животные простуживаются от этого, болеют воспалением легких, ягнята больных маток будут хилыми легочниками. Саид забыл о сайгаке, подошел к чабану.