Секки всхлипнула. Он обнял ее, как малого ребенка. Снег лепил в лицо. Она припала к его губам и целовала, впервые в жизни страстно, женственно, без стыда.

— Шайтан! — тихо смеялся чабан, ощущая маленькую твердую грудь под рваным плюшем пальто.

В обнимку уходили все дальше, в буран и мглу.

Залезли в сено под скирдой — и все отлетело. Остались лишь милые завитки на шее Секки, доверчивые глаза, жаркий пламень сердец. Снега отступали. Вокруг качались алые маки на зеленых склонах. По-весеннему шумели альпийские сосны, рокотали кристальными струнами баксанские ручьи… пока серый пуховый рассвет не открыл их, засыпанных снегом.

До поселка идти ближе, чем до кошары. На кошару и нельзя. Пусть сразу увидят все и помогут им.

Так и вошли они на единственную уличку поселка, держась за руки.

В окошках замелькали лица.

В поселке Новая Жизнь несколько длинных домов кошарного типа, камышовые мазанки и кирпичный склад. В одном конце улицы тракторы, телеги, грузовики. На крышах узкие смоленые лодки — странно видеть их здесь, в полупустыне. Бродят куры, собаки, козы. Живет тут человек с полсотни. Вода в лиманах. Уборной нет — есть истлевшая ограда старого база. Клуб, магазин, почта в трех километрах, в благоустроенном поселке механизаторов — там светлые шлакоблочные дома под цинком и шифером, широкие улицы, засаженные акациями, абрикосами и алычой.

Саид и Секки шли медленно, опустив головы, как бы признавая свою вину, но ожидая сочувствия.

Кое-кто вышел, стоял в дверях, еще не зная, как реагировать на столь вызывающее поведение балкарцев. Дядя Вася, объездчик, кивнул подбадривающе, но игриво. Старые ханжи, тайком спивающиеся в своих конурах, думали, их мысли были написаны на лицах:

«Муратов! Такой серьезный, честный, знатный! Не иначе эта сука оплела его колдовством — и это при живом муже!..» Ханжествовали и некоторые молодые. От дверей смешанного, женско-мужского общежития донеслось: «Стиляги!». Из конторы вышел подтянутый Бекназаров. Сразу понял все.

— Муратов, зайди на минутку… один.

И Секки стояла на улице под кинжальным огнем взглядов — любопытных, злых, недоумевающих. Мальчишка-горец поскакал в степь. Она поняла: сказать Хасану. Сирень ее глаз потускнела.

Управляющий увел чабана в кладовую, сел на бочку с ржавой солью, подложив вязанку новых полушубков, выругался, что издавна считалось признаком настоящего руководителя.

— Идиот! Кто же так делает? Ну, попользуйся… а выставлять напоказ зачем? Чего вы приперлись сюда?

— Пусть все знают, не хотим обманывать, вместе жить будем…

— Кино, да и только! Такие дела надо делать по-мужски, незаметно, не трогая семьи. Все не без греха, для того и курорты существуют! А еще коммунист! Пример молодежи подает!

— Ладно. Зачем звал?

— Выкинь дурь из головы! Притворись пьяным, свалим на нее — пусть муж разбирается!..

— Дурак! — побелел от гнева Саид и хлопнул дверью.

Столкнулся с грузином Маркелия.

В прошлом году Маркелия застрелил двух чабанов. Ночью к нему на кошару пришли пьяные. Он пытался уговаривать их. Они сбили его с ног и полезли насиловать жену. Маркелия не растерялся и двумя выстрелами уложил подлецов. Приехавший на следствие начальник милиции Сергеев пожал ему руку. Но кровь эта омрачила Маркелия — он стал подозрителен, необщителен, ревнив. Поэтому многие думали, что Маркелия вступится за честь Хасана. Но Маркелия сказал:

— Муратов, любите вы?

— Любим, Георгий.

— Дом мой и рука моя — твои. Поедем ко мне.

— Нет, к мужу пойдем, скажем прямо.

— С вами пойду. — И обвешанный сумками, рыжий, худощавый силач, удерживающий быка за рог, вскочил на коня.

Маркелия любили и уважали. В день получки — сегодня был такой день — он дежурил в поселке допоздна, потому что в этот день много пили и некоторые становились горячими.

Хасан проснулся с тяжелой головой, отпивался чаем, когда Магомет злорадно принес ему недобрую весть. Маленький муж завизжал, словно насаживая на пику врага, перебил чайные чашки, спешно связал узлы и побежал в поселок. В пути встретил их. Яростно крикнул жене:

— Домой едем, вещи твои взял!

— Я тут останусь, с ним, мы полюбили, — успокаивала его Секки.

Хасан обругал ее страшными ругательствами, потом зарыдал, рассчитывая на ее жалость. Только бы увезти отсюда, с проклятых Черных земель — там, в ауле, он на ней отыграется!

— Элисханов, — спокойно говорил Маркелия, — ни жена, ни Муратов не обманули тебя, они хотят быть вместе, при чем тут ты? Она не любит тебя!

— Я деньги платил за нее! — взвился Хасан.

— Э, не жалей, больше теряешь!

— Кто ты такой, что суешь нос в мою жизнь?

— Я командир народной дружины и предупреждаю тебя: если что случится с ними, получишь высшую меру. Она не рабыня. Ты не можешь распоряжаться ею, как овцой. Поломалась твоя жизнь, горю твоему сочувствую, вот здесь болит, — грузин показал на сердце, — уезжай отсюда куда-нибудь подальше, детей у вас нет, еще полюбишь другую, не сможешь — сам умри, ее не трогай…

— Вай! — завизжал Хасан, срывая с себя одежду и убегая назад, к кошаре.

То ли случайно, то ли намеренно, Хасан упал в полынью. Трое бросились спасать его. Место, к счастью, оказалось неглубоким. Хасана вытащили из-подо льда, хотели посадить на коня, Хасан кусался. В смерзающейся одежде, стараясь вызвать жалость у Секки, трусил за конем. Злобно кричал, что не пожалеет денег, но найдет истинного приверженца шариата, который зарежет неверную. Или сам порежет ее, сонную. На куски, как советовал Магомет. Пускай расстрел. Все равно ему нечего терять. Хасан упал. Пришлось Саиду тащить его на спине.

Рабочие стояли с кольями в руках у дверей. Поодаль, с ружьями и собаками, Али и Сафар. Магомет зарычал, увидев друга своего на плечах обидчика, и бережно понес Хасана в горницу. Потом Маркелия долго говорил с Магометом.

В следующие дни Секки не отходила от больного. Хасан поправлялся медленно. Когда она подносила ему питье, он со слезами целовал ее руку. Она вспоминала их детство, короткую совместную жизнь, и ее глаза тоже темнели от слез.

За кошарой тянулись ледяные поля. Близко бежала черная зимняя вода. Полынью, в которой поили коней, залило.

В оттепель кошара могла оказаться островом. Со всех сторон помчится бурная река, накопившая силу за зиму. Это Кума, терпеливая труженица, ярлыга Эльбруса, которой он пестует в сухих степях зелень, прохладу, жизнь.

Вода Большого Кавказа иногда доходит до Каспия, иногда теряется в песках лиманами.

Когда Хасан начал поправляться, Муратов решил уйти с Секки на другую кошару. Туманным утром он надумал отправиться к Бекназарову и просить о переводе. Но в то утро его вызвали на районную партконференцию. Он дал тысячу наказов бригаде и поехал в район на попутной.

По дороге пересел в «газик» управляющего. На чешской «Яве» их обогнал Ибрагимов.

— Куда это он? — позавидовал мотоциклисту Саид.

— Тоже на конференцию, там будут и беспартийные.

— Правильно, — поддакнул Саид. — Пусть привыкают. Все коммунистами должны стать. Чтобы кончали по старинке жить.

Он хотел рассказать, как отара Ибрагимова паслась по гололеду, но раздумал — боялся, что станет в глазах Бекназарова доносчиком.

— Как там у вас дела? — спросил Бекназаров, глядя в степь.

— Ничего, живем…

— Элисхановы как?..

— Болеет он… Вода прибывает, товарищ Бекназаров. Переведи на другую кошару.

— И рабочих переводить с тобой? — почему-то обрадовался управляющий.

— Секки пойдет со мной.

— Ты как мальчишка. — Бекназаров весело улыбался. Присушила она тебя, хорошая, видно, присуха… — Понял, что хватил лишку, дружески прибавил: — Ладно, поможем тебе в этом вопросе, товарищ Ромео, после конференции. Быт подождет, расскажи о работе. Иванов докладывал, что отара у тебя лучшая на отгонных пастбищах.

— Работали недаром, — овцы, как сбитые, круглые, до семи килограммов шерсти дадим.