— Я была права. Почем я знаю, что вы делали, когда бодрствовали. А я думала, что вы не такой, как все.

— Никогда в жизни вы не заблуждались более. Однако какой у вас характер! Выслушайте меня, милая. — И Джорджи, сам не зная зачем, совершил черное клятвопреступление.

— Это… это не из тех вещей, о которых говорят, потому что тогда стали бы смеяться; но, клянусь моим словом и честью, дорогая, меня не целовала ни одна живая душа, кроме родных. Не смейтесь, милая. Я не сказал бы этого никому другому, но это сущая правда.

— Я знала! Вы — вы. О, я знала, что вы появитесь когда-нибудь; но я совершенно не знала, что вы — вы, пока вы не сказали. А вы никогда не интересовались никем, ни на кого не смотрели? Ведь все в мире должны любить вас с той минуты, как увидят вас, мальчик.

— В таком случае они утаили это. Нет, я никогда не интересовался никем.

— А мы опоздаем к обеду — страшно опоздаем. О, как я взгляну на вас при свете, перед вашей матерью и моей?

— Мы будем изображать, что вы мисс Ласи, пока не придет время. Какой самый короткий срок для жениховства? Что если бы мы избегли всех хлопот, связанных с помолвкой?

— Я не хочу говорить об этом. Это так вульгарно. Я подумала о том, чего вы не знаете. Я уверена в этом. Как мое имя?

— Мири… нет, не то, клянусь Юпитером! Подождите секунду, я вспомню. Вы не… не можете быть… Те старые рассказы — прежде чем я поступил в школу! Я не вспоминал их с тех пор. Вы не оригинал Аннилуизы?

— Так вы всегда называли меня с самого начала. Вот мы повернули и, должно быть, опоздали на целый час.

— Не все ли равно? Корни уходят так глубоко? Конечно — наверно, так. Мне пришлось-таки ехать с этой противной старой птицей — черт ее побери!

— Ха, ха! — смеясь, сказала утка. Помните вы это?

— Да, помню — цветочные горшки на ногах и все остальное. Все время мы были вместе; а теперь я должен проститься с вами до обеда. Наверно, я увижу вас за обедом? Наверно, вы не спрячетесь в свою комнату, дорогая, и не покинете меня на целый вечер? Прощайте, дорогая, прощайте!

— Прощайте, мальчик, прощайте. Обратите внимание на арку. Не давайте Руфусу броситься в свое стойло. Да, я сойду к обеду, но что я буду делать, когда увижу вас при свете!..

После счастливой любви нет более выгодного приобретения для юноши в начале его карьеры, чем несчастная любовь. Она позволяет ему чувствовать себя значительным, blase и скептичным; и каждый раз, когда здоровье его прихрамывает от недоразумений с печенью или недостатка гимнастики, он может печалиться об утраченной красавице и испытывать нежнейшее сумеречное блаженство.

Несчастный роман Ганнасайда был для него подлинной благодатью свыше. С тех пор прошло уже четыре года, и его возлюбленная давно забыла думать о нем. Она вышла замуж, и ее поглотили домашние заботы. В свое время она сказала Ганнасайду, что «не будучи в состоянии сделаться для него чем-либо ближе сестры, она тем не менее всегда будет относиться к его благополучию с живейшим интересом». Это поразительно новое и оригинальное изречение давало пищу мечтам Ганнасайда в течение двух лет; а собственное его самомнение заполнило остальных двадцать четыре месяца. Ганнасайд был совсем иного пошиба, чем Фил Гарран, но это не мешало ему иметь много общих черт с этим чересчур счастливым человеком.

Он держал при себе несчастную любовь, как люди держат хорошо обкуренную трубку, — удобства ради и потому что привычка сделала ее драгоценной. Любовь эта благополучно оберегла его в течение одного сезона в Симле. Ганнасайд не был привлекателен. В его резком обращении и бесцеремонности, с которой он подсаживал даму в седло, было нечто, отдалявшее от него прекрасный пол, даже если бы он добивался их благосклонности, о чем и помину не было. Он слишком тщательно сберегал свое израненное сердце для самого себя.

Но тут стряслась беда. Всякий, кто живал в Симле, знает спуск, ведущий от телеграфа к Конторе общественных работ. В одно сентябрьское утро, в промежуток между посвященными визитам часами, Ганнасайд не спеша поднимался по холму, как вдруг навстречу ему полным ходом прикатила дженерикша, в которой сидел некто — живое воплощение образа девушки, подарившей ему столько скорбного блаженства. Ганнасайд прислонился, задыхаясь, к забору. Ему хотелось бы помчаться вниз, следом за дженерикшей, но это было невозможно, и он продолжал подниматься, чувствуя, что большая часть крови прилила к его вискам. По многим причинам женщина в дженерикше не могла быть той девушкой, которую он знал. Как он разузнал позднее, это была жена какого-то господина из Диндигуля, или Коимбатора, или какого иного захолустья, приехавшая в Симлу в начале сезона для поправки здоровья. По окончании сезона она возвратится в Диндигуль, или как его там еще, и, по всей вероятности, никогда больше не заглянет в Симлу, так как обычный ее горный курорт — Утакамунд. В эту ночь Ганнасайд, злобный и трепещущий от растревоженных воспоминаний, предавался размышлениям в течение доброго часа. Он пришел к нижеследующему заключению (и вы сами должны решить, насколько здесь играла роль искренняя привязанность к прежней возлюбленной, а насколько — естественное желание бывать среди людей и веселиться). По всей вероятности, м-с Ландис-Гаггерт никогда более не станет ему на пути. Поэтому, чтобы он ни сделал, это вовсе не важно. Она сверхъестественно похожа на девушку, «относившуюся с живейшим интересом», и так далее. Взвесив все обстоятельства, будет очень приятно познакомиться с м-с Ландис-Гаггерт и на время — лишь самое короткое время — вообразить, что он снова находится с Алисой Чизэн. Каждый человек на чем-нибудь да помешан. Специальной мономанией Ганнасайда была его прежняя возлюбленная, Алиса Чизэн.

Он принял меры, чтобы быть представленным м-с Гаггерт, и знакомство прошло как нельзя успешнее. Он также принял меры, чтобы видаться с этой дамой по возможности чаще. Когда человек не шутя добивается встречи с кем-либо, Симла до невероятия изобилует всяческими возможностями. Тут и садовые праздники, и теннис, и пикники, и завтраки в Аннандэм, и состязания в стрельбе, и обеды, и балы; не говоря уже о частных предприятиях, как-то: прогулки и верховая езда. Ганнасайд начал с того, что пожелал услаждать себя лицезрением сходства, и кончил тем, что сделал гораздо больше. Он желал быть обманутым, решил быть обманутым и обманул себя весьма основательно. Мало того что лицо и фигура были лицом и фигурой Алисы Чизэн, но то же сходство наблюдалось и в голосе и в оборотах речи; даже маленькие ужимки в манерах и жестах, свойственные каждой женщине, и те были совершенно одинаковы. Тот же наклон головы, тот же утомленный взгляд по окончании долгой прогулки; тот же наклон над седлом для обуздания горячей лошади. Наконец, что изумительнее всего, раз как-то, когда Ганнасайд дожидался в соседней комнате, чтобы поехать вместе кататься верхом, м-с Ландис-Гаггерт промурлыкала вполголоса, с горловым дрожанием на второй строчке «Бедного Скитальца» — точь-в-точь, как певала его некогда для Ганнасайда Алиса Чизэн в полумраке английской гостиной. В самой женщине — в душе ее — не усматривалось ни малейшего сходства, ибо она и Алиса Чизэн были женщинами совершенно разного толка. Но Ганнасайд ничего не хотел видеть, слышать, ни о чем ином думать, как только об этой мучительной, сводящей с ума тождественности лица, и голоса, и манер. Он поставил себе целью разыграть дурака: и это удалось ему вполне.

Открытое и явное поклонение всякого мужчины, каков бы он ни был, приятно всякой женщине, какова бы она ни была; но м-с Ландис-Гаггерт, как светская женщина, никак не могла взять в толк поклонения Ганнасайда.

Эгоист по природе, он не жалел никакого труда, чтобы предупредить малейшее ее желание. Любое ее слово являлось для него законом; и не подлежит сомнению, что он находил подлинное удовольствие в ее обществе, пока она разговаривала с ним на общие темы. Но стоило ей перейти на личные взгляды и личные свои неприятности, те мелкие общественные недоразумения, в которых заключается вся соль существования в Симле, чтобы интереса и удовольствия как не бывало. Ганнасайд нисколько не интересовался прошлым м-с Ландис-Гаггерт и ее впечатлениями — она объехала почти весь мир и умела хорошо рассказывать, — он желал видеть лицо Алисы Чизэн и слышать ее голос. Все постороннее, все то, что напоминало о чужой индивидуальности, раздражало его, и он не скрывал этого.