Пили чай на балконе. Был прекрасный вечер. Теперь наступили постоянные погоды.

– Садитесь поближе, – сказала хозяйка.

Егор Иваныч недослышал. Он сидел, облокотившись на перила, и смотрел на реку…

– Егор Иваныч, поближе садитесь, – повторила хозяйка.

Молотов подвинулся и взял стакан. В улице там и сям выезжали крестьяне с боронами. Опять, как и вчера, повалило стадо. Как и вчера, тишь и благодать в воздухе. Но все то же, да не то: и в пении птиц, и в ворчанье самовара, и в легком плеске реки, и в воздухе, и в отдаленных голосах для Егора Иваныча пронеслось какое-то новое движение, как будто с души его поднялось что-то и вместе с вечерними тенями покрыло и реку, и сад, и кладбище. К Молотову обратились с вопросом. Он не к делу ответил:

– Не знаю, хорошо ли.

– О чем вы говорите? – спросили его.

– О нотах.

Все засмеялись.

– Что это с вами, Егор Иваныч? – сказала Лизавета Аркадьевна, – о чем вы думаете?

Егор Иваныч покраснел.

– Уж не влюбились ли вы? – спросила она, причем отец посмотрел на нее сердито.

– Пожалуй, вы и угадали, – ответил довольно храбро Молотов, – только я и сам не знаю в кого.

– Это прекрасно; в незнакомку, значит?

– И незнакомки нет…

– Так не в портрет ли чей-нибудь?

– И портрета нет…

– Что ж, вы выдумали, что ли, какую красавицу и теперь видите ее в воздухе? Но вы, кажется, такой солидный человек, мечтой не увлечетесь…

Отец переменил предмет разговора. Егор Иваныч воспользовался первой удобной минутой и оставил общество. Егору Иванычу было не до смеху. Письмо сбило его с толку, настроило его на странные душевные движения и породило фантастическую ночь. Долго он не мог заснуть в тот день; ему было жарко под одеялом. Молотов раскрыл окно и сел к нему в одной рубашке. Никакого голосу не было в природе. Туманы поднимались с реки. Молотова жгло что-то, голова его горяча, нервы раздражены, и понять он не может, что с ним делается. Влюбился он, что ли? Да в кого же влюбился?.. в фантазию?.. в воздух?.. в письмо?.. О, молодые, горячие, полные жизненности годы!.. Боже мой, какие мечты поднимались в его голове, какие образы видел он в воздухе, какие грациозные, прекрасные тени выходили из тумана и плыли над рекою, а с кладбища, из лесу и с гор выглядывали безобразные дивы!.. Носятся грациозные тени, бесплотные образы, поют, манят его к себе, он видит, чувствует их. Но вот будто плачет кто-то… Рыдание слышно… слезы льются… сердце сжимается от тоски… душно в приволжском воздухе… Среди образов появился новый. Отчего Молотову думается, что это «по гроб верная и любящая»?.. Чего она плачет, а вот теперь смеется?.. Зачем светлые тени побежали прочь, тонут, тонут и пропадают в воздухе?.. Волк взвыл – сова откликнулась. Пусто в воздухе и глухо во всей природе. Жарко… Долго маялся Егор Иваныч. Когда он заснул наконец, то и во сне грезы тревожили его молодую душу… Странны молодые люди, и нам, старикам (проговорился автор), трудно понимать игру горячей жизни. Так что же?.. не хотим и понимать; а потребуют ответа, мы скажем, что все эти волнения – не что иное, как химические процессы в организме молодого человека.

С утренними лучами солнца ночные фантазии и бредни, получившие под конец мрачный оттенок, явились в более светлом виде. Взгляд на письмо переменился. Егор Иваныч прочитал письмо много раз, так что пригляделся к нему. По этой ли причине или по какой другой, только ему не приходили в ум мужские панталоны на актрисе и тому подобные разрушающие иллюзию атрибуты. Он уже примирился и с эксцентричностью письма и с его литературными достоинствами; в письме было что-то заветное для него; гордость его затронута доверием незнакомой женщины. Читатель, вероятно, догадался, что письмо писала Леночка, иначе зачем автору было выводить ее на первых страницах; но Молотов не догадывался. Он представлял себе какую-то другую девицу, и после ночи мечтаний и фантастических образов, после многих дум и волнений он точно знаком был с нею, хотя и не сказал бы, каков ее рост, цвет волос, глаза, походка. Это был образ туманный и неясный, сформировавшийся из тысячи прежде нажитых впечатлений. Ему казалось, что и прежде он видел его где-то, и почему-то припоминалась ему семья Дороговых. Егор Иваныч вглядывался в этот образ и, помимо здравого смыслу, не то чтобы верил, что у реки встретит именно того, кого он выдумал, – нет; но молодость, свежие годы, непотраченное чувство предъявляли свои права, и он любил кого-то, кто-то ему дорог был. И вот письмо стало ему заветным уже потому, что оно могло так возмутить его душу. Он ни за что и никому не показал бы его.

Егор Иваныч нетерпеливо ждал означенного часа. Поиски компоста по газетам или какого другого удобрения были неуспешны. Ноты он переписал, увидел, что наврал, и опять стал переписывать. Ожидаемый час крался еле ползущими минутами. Когда наступило время и Егор Иваныч отправился на место свидания, сердце его билось тревожно; он был возбужден, он трусил. Под горой ему встретилась баба и низко-низко поклонилась; Молотов отвечал на поклон со смущением и проводил бабу глазами до тех пор, пока она не скрылась из виду. Он шел все медленнее и медленнее. Приближаясь к мельнице, он увидел женщину в белом кисейном платье, обивавшую концом зонтика цветы. Он рассмотрел Леночку. «Как некстати», – подумал Молотов, и – вот туманный образ воплотился, форму принял. Чего же смущается Егор Иваныч? или он не к тому приготовлен?

– Здравствуйте, Елена Ильинишна, – сказал он.

– Здравствуйте, – ответила Леночка, стыдливо опустив глаза.

«Она!» – подумал Егор Иваныч и кончил тем, что растерялся. «Елена Ильинишна? – вертелось в его голове, – тут несообразность какая-то, противоречие». Он, оглядываясь по сторонам, все еще не терял надежду увидать другую женщину. Новое для него положение – свидание с девицею, которой он не ожидал, поставило его в тупик… Она молчала, он тоже. Прошли несколько шагов по берегу. Егор Иваныч взглянул на спутницу искоса. Она вздохнула. Молотов чувствовал, что он должен сказать что-нибудь, но не было у него ни одного звука, ничего в голову не шло; он не знал, куда девать свои большие ладони. Он придумывал какое-нибудь слово, был бы рад самой пошлой фразе, а в голове только и было: «Черт же знает, что это я… ведь нехорошо…» Он решил, что напрасно трудится, что ничего не придумает, и махнул рукой: «Пусть себе!.. чем-нибудь да кончится!.. погубила меня проклятая застенчивость!» А Леночка идет, опустивши длинные, прекрасные ресницы. Наконец она сказала:

– Вы очень скоро идете…

– Виноват, – ответил Егор Иваныч…

– Какая сегодня прекрасная погода, – сказала Леночка.

«Нашла же она что сказать!» – подумал Молотов. Но надобно отдать честь и ему. Он поддержал разговор:

– Да, хорошая стоит погода, – и тотчас сделал еще такие слова: – давно уж стоит такая… дождей совсем мало… отличное наступило время.

Молчание. «Нет, – думал Молотов, – я обязан говорить».

– Вы любите природу? – спросил он, а сам про себя подумал: «Однако это с какой стати? Ведь это очень глупо!»

– Люблю.

– Я третьего дня просидел до рассвету, – продолжал Молотов и опять подумал: «Ну, это еще хуже». У него так и шло два разговора – один с Леночкой, другой про себя, как это всегда бывает у застенчивых людей.

– Такой был прекрасный вечер, – прибавил он. «Нет, стоило б меня хорошенько!» – рассуждал он.

Но вот Леночка совершенно оправилась, взглянула открыто и сказала:

– Я сама люблю вечером гулять… Я всегда почти гуляю. Особенно смерть люблю воду… У нас всегда речка перед глазами, и я привыкла к ней… Я люблю удить, только червяков гадко брать в руки… впрочем, теперь ничего… привыкла… Вы знаете иву? вон там, – показала рукой Леночка.

– Знаю, – ответил Молотов и вздохнул свободно, потому что надеялся, что Леночка не скоро остановится.

– Там очень хорошо клюет… Там я в третьем году вот какого язя поймала. (Она показала руками.) У нас дяденька гостил. Он очень хороших аглицких крючков привез.