— Мой господин, вы устали после долгого путешествия. Вы почувствуете себя лучше после того, как съедите что-нибудь.

— Я уже поел, — сказал я, но ее служанки уже принесли еду — кусочки соленого редиса, рис и горячее вино в резном кувшине из яшмы.

Она, конечно, была права: мне стало легче после еды. Шикуджо всегда права, моя безупречная жена, и меня это немного раздражает. Мне стало бы намного легче, если бы нашелся хоть один изъян в ее безупречности. Тогда я перестал бы чувствовать себя таким плохим мужем и мужчиной.

— В твоих комнатах еще не прибрались?

— Нет, — я покачал головой. — Я даже сказал девушке, которая убиралась, чтобы она не трогала паутину.

— Возможно, тебе будет более удобно, если ее снимут?..

— Нет! — Мой голос прозвучал более грубо и резко, чем я хотел. — Паутина в большей степени дом для паучихи, чем для меня — эти комнаты. Более того, в этой паутине она вырастила своих детенышей, а я своего сына забрал в столицу.

— Это так благородно с вашей стороны, — вставила Онага, — пощадить жизнь несчастного паука. Без сомнения, вам это зачтется в следующей жизни.

Я не понял, ирония ли это: служанка склонилась над печкой так, что я не мог разглядеть ее лица.

— Как устроился мальчик в западном крыле? — наконец спросил я. Даже теперь, думая о нем, я не мог сдержать улыбку. Мой сын просто очарователен.

Шикуджо улыбается мне в ответ, и в первый раз за весь разговор наши глаза встречаются.

— Онага разговаривала с няней. Та сказала, что они хорошо устроились. Он уже успел порвать шоджи-экран.

Я вздыхаю. В столице он умудрялся портить по два экрана в месяц. Мне кажется, здесь ничего не изменится.

— Мы можем позвать его к нам? Мне бы хотелось увидеть мальчика.

— Его няня сказала, что пока лучше этого не делать. Уже поздно. Он или уже спит, или так устал, что это не будет хорошо ни для него, ни для нас.

— Возможно, я все же могу посмотреть, как он?

— Возможно, — говорит она.

После паузы она продолжает:

— Причина не только в этом. Няня сказала, что он убежал в сад.

Я засмеялся:

— Тогда я удивляюсь, почему не видел его там?

— Пожалуйста! — говорит она. — Здесь не над чем смеяться. Он был в саду совсем один!

— А зачем держать его все время взаперти? Сад огорожен, не из-за чего тревожиться. Он не заблудится, а прогулки на свежем воздухе полезны.

— Но там могут быть животные, муж. Его могут покусать. — В ее голосе чувствуется напряжение.

Я вспомнил красно-коричневую вспышку под воротами:

— Его покусает белка?

— Или лиса, или змея, или тануки-барсук. Мы не жили здесь очень долгое время. Слуги не присматривали за садом. Если мы за это время вырастили сына, кто знает, какие семьи хищников выросли здесь?

— Животные не так уж и опасны, жена. Если он будет шуметь, — а, как ты знаешь, он всегда шумит, — все животные разбегутся. Он даже не увидит их. Зачем ты расстраиваешь себя по пустякам?

Она закусила нижнюю губу: не очень грациозный жест для женщины, всегда так озабоченной своей элегантностью.

— А что, если он упадет в озеро?

— Он никогда не падал в озера в нашем доме в столице. Чего ты действительно боишься, жена?

Она обмахнулась веером.

— Здесь все так ново для него. Ты и я — мы уже были тут раньше, в этой глуши, а он даже не представляет, какие опасности здесь могут таиться.

— Нет ничего опасного. Он постоянно окружен толпой слуг. К тому же скоро сад приведут в порядок. Ему понравится здесь, я уверен.

Она что-то писала: ее палочка лежит рядом с грифельным камнем в лужице чернил. На столике для письма из темного дерева разбросаны листки бумаги всевозможных цветов. Всех весенних цветов. Не было зимних темно-зеленых и коричневых; осеннего оливкового и ржавого; летнего малинового, васильково-голубого.

— Что это такое? — Я взял листик бумаги в форме листа травы, длинный, как моя ладонь. Казалось, ее угловатый почерк несся легко и быстро, едва касаясь поверхности бумаги.

— Нет! — Она попыталась вырвать бумагу у меня из рук, но я ударил ее.

— Что ты видела? — спросил я ее.

— Ничего, мой господин. Это не важно. Пожалуйста, отдай мое стихотворение.

— Что это было за животное?

— Правда, там ничего не было.

Ее руки вцепились в мои и держали до тех пор, пока я не отдал ей листок. Ее кожа мягкая и холодная. Во второй раз за эту ночь ее глаза встретились с моими.

И вдруг я почувствовал, что хочу мою жену. Иногда я забываю, что она реальная женщина, а не просто какая-то милая вещица в моем доме. Я не думаю, что думает она обо мне и меняется ли ее мнение. Но когда наши глаза встречаются, мы вспоминаем, что там, на другой стороне этих глаз, есть душа.

Через мгновение она махнула рукой служанкам, чтобы они вышли и оставили нас одних.

Женщина никогда не бывает по-настоящему одинока; всегда есть остальные женщины на расстоянии звука. Слуги Шикуджо ушли за ширмы на противоположной стороне комнаты или в комнату напротив коридора. Онага даже не пыталась спрятаться; она присела за экраном с нарисованными на нем журавлями и грела руки над глиняной печкой.

Но мы — моя жена и я — одни.

Я поднимаю ее на ноги и веду в огражденное для спальни место. Оно немного приподнято и занавешено темно-синими парчовыми шторами, вышитыми маленькими серебряными облачками. Я кладу ее на сваленные в кучу платья.

Больше, чем сдержанную холодную красоту ее тела, выгнутого ко мне, больше, чем ощущение ее кожи на своей, я хочу видеть ее пылающее возбуждением лицо, ее спутанные влажные волосы, хочу видеть, как спадают с нее шелка. Я хочу ее тело, ее душу. Я хочу занять то место в ней, которое она мне никогда не позволяла занять.

Но я постараюсь. Прикосновения всегда заменяли нам разговоры. Иногда бывает так, что вдруг все разговоры становятся бессмысленными.

Я беру круглый веер из ее ослабевших рук, стягиваю шелковые платья с ее плеч, обнажая шею и внутренние изгибы ее маленькой мягкой груди. Я глажу их, пока она не издает слабый звук.

Ее шелковые кремовые штаны закреплены вокруг талии широким поясом. Я развязываю искусный узел, который держит их, они скользят вниз по ее бедрам и падают на пол.

Через ее духи я чувствую ее запах, мускусный, животный. Я трогаю ее нижние губы, спрятанные в коротких мягких волосах, они уже влажные. Она раздвигает ноги и стонет — лишь выдох в мое ухо. Я снимаю с себя одежду и сажусь. Я чувствую свой пульс, который бьется во мне, — связь между горлом, животом и членом. Холодный воздух определяет границы моего тела. Я кладу ее маленькую ручку себе между ног. Она дотрагивается — сначала осторожно, затем более решительно двигает своей рукой — плотью о плоть. Возбуждение во мне сладкое и острое и неожиданно невыносимое. Я сажусь на пятки и переворачиваю ее спиной к себе, приподнимаю ее бедра и сажаю ее вниз, на себя.

Горячие влажные складки раздвигаются для меня. Я вхожу всею своею длиной. Она сидит у меня на коленях, ее спина прижата к моей груди, ее лицо повернуто к моей шее. Я чувствую ее нежные укусы на своей шее, чувствую, как вздымается ее грудь, когда она поднимается и опускается на меня. Я сжимаю ее соски между пальцами, пока они не становятся твердыми как камень.

Она двигается на мне по всей длине. Ее внутренние мускулы сжимаются и расслабляются с ее движениями, пока я не перестаю чувствовать все, кроме давления, тепла и трения. Мышцы ее живота напрягаются под моей рукой. Я истекаю в сладком предчувствии полного освобождения. Наши соки смешиваются и вытекают из нее, когда она двигается.

Она достигает пика первая, как и должна. Но из-за ее обильных выделений и дрожи, охватившей ее, я следую за ней. Напряжение спадает. Даже мои кости будто становятся мягкими.