И стал Николай Гастелло рабочим. Первые дни он находился словно в тумане, кипучая жизнь большого заводского коллектива ошеломила его. Ребята, с которыми он постоянно встречался в клубе, здесь были совсем другими — серьезными, сосредоточенными. Выйдя как-то из цеха, он прямо наткнулся на Старикова: тот нес на плече какой-то неведомый Николаю инструмент.

— Ага, попался, — подмигнул он Николаю. — Правильно, хватит лодырничать! — и, не дожидаясь ответа, пошел дальше, шагая через мутные осенние лужи.

В обед в заводской столовой Николай встретил Леву Рябова. Потолковали о самодеятельности, договорились встретиться в клубе.

— А на курсы ты уже ходил? — поинтересовался Лева на прощание.

— Еще бы!

В первый же день, как только у Николая оказался заводской пропуск, он пришел в канцелярию курсов.

— Заявление принес? — спросил его завуч.

— Да.

— Так, так, учиться, значит, задумал. Дело хорошее… Гастелло? Это не родственник твой в литейке работает?.. Отец? Вон как! Ну, посмотрим, что ты тут написал. «Прошу принять на учобу… окончил пять классов». Все правильно, только «учебу» надо через «е», а не через «о» писать. Да ты не тушуйся, не такие еще грамотеи к нам приходили, — сказал завуч, заметив смущение Николая. — В общем, десятого в пять тридцать первое занятие.

Теперь Николай три, а то и четыре раза в неделю приходил домой в десятом часу.

— Ну как, студент, трудно? — спрашивал его иногда Франц Павлович.

— Трудно, батя, — отвечал Николай, — фундамент у меня жидковат.

Наскоро поужинав, он засаживался за учебники и конспекты. Но, уходя к себе, никогда не забывал хоть парой слов переброситься с Ниной и Виктором. Старший в семье, он относился к ним с нежной заботливостью и был в курсе всех их школьных и домашних дел. А если у него выкраивались два часа свободного времени, он мастерил им игрушки. Не даром прошли месяцы учебы в Доме подростков: ладно сделанные и тщательно раскрашенные паровозы, вагоны, автомобили Виктора и кукольная мебель Нины были сделаны руками старшего брата. Много времени Николай уделял клубу и общественной работе на заводе и курсах. Серьезный, вдумчивый, к работе, равно как и к учебе, он относился с исключительной добросовестностью и, начав дело, никогда не бросал его. Эти его качества ценили все и, когда нужно было поручить кому-нибудь общественную работу, первым делом вспоминали про Николая. И неудивительно, что вскоре он с гордостью привинтил на лацкан своего пиджака маленький комсомольский значок.

Особых знаний профессия стерженщика не требует, нужны только аккуратность и внимание. Ни того, ни другого Николаю было не занимать. Стержни его всегда отличались точностью, и вскоре мастер стал поручать ему самые сложные работы. К новому году у него даже появилась ученица Аня Мечтакина, худенькая, хорошенькая девушка с застенчивой улыбкой. Забавно морща брови и помогая себе языком, она прилежно трудилась, робко поглядывая на своего учителя. Николай казался ей средоточием всех достоинств. Особым уважением она прониклась к нему после одного случая. Как-то взяла она несколько небольших форм и понесла их к месту заливки. По дороге споткнулась на брошенную кем-то посреди цеха проволоку, и формы попадали на пол. Аня готова была расплакаться, слезы уже навернулись на ее глаза, но Николай вдруг скомандовал:

— А ну, ребята, докажем нашу комсомольскую дружбу: возьмем каждый по одной сломанной форме — и в момент все будет в порядке. А ты, Аня, не плачь, ничего страшного не случилось.

Действительно, через пятнадцать минут все формы были исправлены и стояли на верстаке у Ани.

Вообще Николай быстро заслужил в цехе всеобщее уважение. Комсомольцы выбрали его секретарем своей ячейки, мастер дважды заносил в список на премии. Казалось бы, работай и радуйся, Николай Францевич, а он… загрустил. На курсах проходили механику, сопромат, холодную обработку металлов, а здесь никакой тебе механики, все по старинке: пара рук да древний дедовский инструмент.

Николая с детства привлекали машины. Подростком он любил ходить в мастерские к отцу и подолгу простаивал там около станков, стараясь понять, как они работают. Его и в авиацию привела любовь к машинам.

Завод, на котором работал Николай, был царством машин. От ударов огромного парового молота в кузнечном цехе вздрагивала земля. Великан ресивер, похожий на цистерну, вставшую на дыбы, периодически вздыхал, с шумом стравливая воздух. А в механическом цехе стучала, скрежетала и жужжала добрая сотня работающих станков. Долго вынашивал Николай мысль попроситься туда на работу. Ему казалось, что ремонтники — особые люди, познавшие душу машины.

Над ремонтом станков колдовали его друзья — Петя Брызгалов и Слава Богатырев. Самым же главным кудесником был партизан гражданской войны, бригадир Тимофей Иванович Суворов. Говорили, что к советам его прислушивается сам начальник цеха, а порой и главный инженер. Несмотря на это, Суворов был простым и доступным человеком. Большие мягкие усы придавали лицу его некоторую суровость, но глаза под лохматыми, непослушными бровями светились участием и дружелюбием. К нему-то и решил Николай обратиться с просьбой.

Войдя в цех, Николай ощутил знакомый запах нагретого машинного масла. Сквозь закопченные стекла потолочных фонарей едва процеживался тусклый дневной свет. Огромное помещение было заполнено шелестом разнокалиберных ремней, свисавших с трансмиссий. Над уходившими вдаль рядами станков золотыми точками горели лампочки.

Несколько минут Николай постоял за спиной знакомого ему по курсам немолодого токаря, наблюдая за его работой. Забрызганная маслом лампочка скупо освещала стальную болванку, зажатую в патрон. Патрон вращался, и резец медленно двигался вдоль болванки, вгрызаясь в металл; из-под него, словно змея, свиваясь в кольца и разбрызгивая похожую на молоко эмульсию, выползала голубая от окалины стружка. Быстрыми поворотами ручки токарь отвел суппорт и остановил станок. На глазах Николая свершилось чудо: корявая, изъязвленная ржавчиной болванка превратилась в новенькую, отсвечивающую матовым блеском заготовку.

Суворова Николай нашел в конце пролета. Вдвоем с Петром Брызгаловым они разбирали фрезерный станок. Тяжелый чугунный шкив стоял прислоненный к станине. Петр в тазу, наполненном керосином, промывал снятые со станка детали. Вымытые и тщательно протертые, они поблескивали на расстеленной на полу клеенке.

— Извините, товарищ Суворов, — обратился Николай к Тимофею Ивановичу, — хочу я вас об одном деле попросить. Нельзя ли из стерженщиков в механический перейти, к вам в ученики?

Суворов поднялся, вытер руки и испытующе поглядел на Николая. Взгляд у парня смелый, открытый, смотрит прямо в глаза. Видно, малый самостоятельный.

— Это ты про него, что ли, говорил? — спросил он Брызгалова.

— Про него, Тимофей Иванович.

— А чем тебе в литейке плохо? — обратился он к Николаю. — Заработком недоволен?

— Да нет, на заработок я не обижаюсь. Разве дело в одном заработке? Хочется ведь, чтобы и работа была интересной.

— Работа, она, брат, везде интересная, — наставительно сказал Тимофей Иванович, — была бы охота к ней. А медом и у нас не намазано.

— Я, товарищ Суворов, не за медом охочусь, — горячо возразил Николай. — У вас тут станки, машины… вот что меня к вам тянет.

Суворов и сам с детства любил машины. Любовь к ним и привела его на завод. Ему, как никому другому, понятны были стремления этого парня с пытливыми, чуть насмешливыми глазами.

— Ну что ж, — согласился он, — похлопочу, так и быть, поговорю о тебе с начальством.

Через несколько дней вышел приказ о переводе Николая в механический цех.

С приходом весны у Николая появились новые заботы. На «Казанке», как он выяснил, было много ребят, желающих играть в футбол. Завком охотно пошел навстречу футболистам, и капитан новой команды Николай Гастелло без труда получил все необходимое для оснащения: форму, бутсы и, главное, настоящие мячи, о которых он и не смел мечтать со своими московскими «мушкетерами». В команду записалось человек двадцать, и вскоре большая зеленая поляна за клубом стала ареной упорных тренировок.