— Кто это Коля Гастелло? — спросил летчик.

Ребята вытолкнули вперед упиравшегося Николку.

— Ты сделал аэроплан?

— Да, но он почему-то не летает.

— Не летает? В этом, брат, надо разобраться. Ты змея когда-нибудь запускал? (Николка утвердительно кивнул головой. Еще бы! Он и сейчас помнит, как рвется из рук змей на упругом ветру, как натягивается и звенит струной крепчайшая суровая нитка.) Хорошо, а задумывался ты, почему он летает?

— Его ветер держит.

— Правильно, ветер. И самолет с земли тоже поднимает ветер, только искусственный.

Подошел механик и отрапортовал о готовности к полету.

— Ну, мне пора, — сказал летчик. — В двух словах об этом все равно не расскажешь. Вон они, «мораны», стоят, приглядись, как у них устроены крылья.

Летчик поднялся в кабину, спустил на глаза очки, подвигал рулями управления. У пропеллера в ожидании стоял механик.

— Контакт!

— Есть контакт!

— От винта!

Крутанув пропеллер, механик отскочил в сторону. Несколько оборотов с характерным всасывающим звуком: чух-чух-чух — и мотор заурчал на низкой басовой ноте. Летчик уверенно двинул от себя сектор газа — мотор взревел с удесятеренной силой; полетели пыль, клочья травы, и самолет, слегка подпрыгивая на неровностях, помчался по полю.

Николка пропустил момент, когда колеса «морана» оторвались от земли, увидел только, как круто он взмыл в небо.

— Летит! — закричали ребята. — Летит!

Пролетая над их головами, летчик высунулся из кабины и помахал рукой в большой летной перчатке. Все дружно загалдели. Набрав высоту, самолет на секунду повис в воздухе, затем нос его опустился, и он стремительно понесся к земле. Шум мотора перестал быть слышным. Николка не дыша следил глазами за самолетом: скорость его все увеличивалась.

— Падает! — испугался Николка.

Но в этот момент мотор снова взревел, и самолет, сделав плавную кривую, взмыл кверху. Вот он уже летит вверх колесами, потом переходит в нормальное положение и летит горизонтально.

— Мертвая петля, сказал механик. — Это он вас приветствует.

На обратном пути, в трамвае, Николка упорно молчал. Лишь один раз он доверчиво прижался к плечу сидевшей с ним рядом учительницы и мечтательно сказал:

— Вот бы, Евгения Сергеевна, полетать так, высоко-высоко!

— Полетаешь, Коленька, полетаешь. Еще выше и лучше летать будешь! — И она ласково потрепала его по смуглой щеке.

От Сокольнического круга Николка не пошел вместе с ребятами, а отстал от них и не спеша направился домой. Перед глазами его неотступно маячил большой аэроплан с красными звездами на крыльях.

Занятый своими мыслями, он не заметил, как дошел до дома. Привычным движением потянув на себя дверь, вошел в кухню и замер в изумлении: возле двери, на маленькой самодельной вешалке, висели черная кожаная куртка, кавалерийская шашка и кобура с наганом на широком ремне. А за столом, кроме отца с матерью и малышей, сидел незнакомый дяденька в черной косоворотке и, улыбаясь, рассматривал его аэропланчик. Светло-русые волосы гостя были откинуты назад и открывали большой лоб с косым розовым шрамом над правой бровью.

— A-а, Микола пожаловал! — сказал Франц Павлович. — А к нам, брат, кто-то приехал. Догадайся-ка, откуда?

Что-то очень знакомое сквозило в лице и улыбке гостя.

«Где я его видел?» — думал Николка.

— А, знаю! — воскликнул он наконец. — Ваша карточка у тети Тони на комоде стоит. Да?

Гость помрачнел.

— Стояла, брат, стояла, — отозвался он густым басом, по-волжски упирая на «о», — только теперь там ничего не стоит. Дом наш со всеми потрохами сгорел — Уфу-то опять белые заняли. Тоню с Никитой мы пока отправили к Кате в деревню.

— А бабушка?

— Бабушка, брат, еще зимой от тифа померла.

Николка представил себе доброе, морщинистое лицо бабушки, ее сухие, покрытые синими жилками, сильные и ловкие руки. Сердце его сжалось, и на глазах показались слезы.

— Ну что ты, что ты… — всполошился гость. Большими ладонями он взял Николку за худенькие плечи и привлек к себе. — Никита вот кланяться тебе велел. Охота ему к тебе в Москву приехать. Только сейчас дороги сюда заказаны…

— А вы как же?

— Я-то? А что я — пришлось через фронт пробираться.

Муж тети Тони, Петр Никитич Гущин, в октябре семнадцатого года прибыл в красный Питер с мандатом делегата фронтового комитета да так и застрял в нем. Зимний дворец ему штурмовать не пришлось (в ту ночь он был в охране Смольного). Зато потом, во главе одного из первых красногвардейских отрядов, громил полки Краснова и Керенского, затеявших поход на столицу. А там и пошло — то одно, то другое. В Уфу Петру Никитичу удалось вырваться только ранней весной девятнадцатого года, а вскоре после этого ее заняли полки адмирала Колчака. Гущину пришлось уйти в подполье, а затем, перейдя фронт, он явился в штаб командарма Фрунзе. В Москве в то время формировались полки для отправки на Восточный фронт — страна собирала силы для разгрома Колчака. Политотдел фронта назначил большевика Гущина комиссаром одного из московских полков.

За недолгие дни, что Петру Никитичу удалось побыть дома, Кит все уши прожужжал батьке про московского своего приятеля, рассказал и про то, как выручили они с ним Егорыча.

Приехав в Москву, Петр Никитич решил познакомиться с товарищем сына.

Когда Гущин собрался уходить, Николка спросил его:

— Дядя Петя, а завтра вы опять к нам придете?

— Нет, брат, завтра никак не могу, — улыбнулся Петр Никитич, — у меня еще и другие дела есть. А вот под Первое мая, вечерком, приду обязательно, заберу тебя к себе в общежитие. Там переночуем, а утром пойдем на Красную площадь, если мамка пустит.

— Пустит, — неуверенно сказал Николка и посмотрел на мать.

— Пущу, — подтвердила Настасья Семеновна, спрятав улыбку.

Неделя, оставшаяся до Первого мая, прошла в нетерпеливом ожидании праздника. Настасья Семеновна из старой гимнастерки Франца Павловича сшила Николке такой ладный френч, что выглядел он, будто только что из магазина. Из алой атласной ленты сделали бант и прикрепили его над левым карманом. Отцовская железнодорожная фуражка была немного великовата, но в нее подложили свернутую газету, и она перестала сползать на глаза. Даже небольшая заплатка на правом колене не могла нарушить общего впечатления парадности и не вызывала никаких огорчений.

Общежитие, в котором остановился Петр Никитич, помещалось в старинном доме с резными каменными наличниками, окаймлявшими окна, выходящие на храм Василия Блаженного. Николка и дядя Петя поднялись по лестнице с железными коваными перилами, прошли темным сводчатым коридором и, открыв тяжелую дубовую дверь, оказались в комнате с несколькими койками и небольшим столом посредине. На одной из коек, сняв сапоги и прикрыв лицо газетой, спал человек в ярко-малиновых галифе. За столом, дымя махоркой, горячо о чем-то спорили четверо командиров в расстегнутых гимнастерках. Дядя Петя порылся в тумбочке, достал ломоть хлеба, намазал его повидлом и протянул Николке.

— Ну-ка, военный совет, — обратился он к сидящим за столом, — подвиньтесь, дайте парню поужинать.

Только сейчас все четверо заметили Николку.

— Где это ты, Петро, гусара такого раскопал? — спросил кто-то.

— Ошибаешься, милок, он не гусар, а будущий красный военлет. Он и сейчас уже самолеты строит.

— Военлет… — протянул один из командиров, пожилой, коренастый, с зачесанными седыми висками. — Что ж, други мои, это мы с вами мозоли на пятках набиваем, а они по воздуху летать будут.

Дядя Петя откинул на одной из коек одеяло, поправил подушку:

— Ложись, Николай, завтра вставать рано придется.

Заснул Николка не сразу. Кто-то, звеня шпорами, вошел в комнату и позвал к телефону комиссара Гущина. Тут же открылась дверь, и в нее заглянул высокий лохматый дядька.

— Здорово, орлы! — гаркнул он. — Дайте кто-нибудь щепотку махорки — душа горит!