Но мадемуазель Линде ничего не отгадала, по крайней мере, ничего нам не говорила. Весь урок она была такая тихонькая, спокойная, несколько раз посматривала на меня, чуть-чуть улыбалась, и глаза у нее были такие добрые-добрые. Милая!

Потом, когда мы списывали с доски правило, слышу: она о чем-то с Женюрочкой беседует. Начало-то я прозевала, а как услышала свою фамилию, ну, сейчас же у меня и ушки на макушке.

– …un coeur excellent et extncmement intelligente, [26] – говорит Линдочка.

Я чувствую, уши у меня краснеют, щеки, даже глазам жарко делается. Нагнулась над тетрадкой и ну клякспапиром правило тереть. А приятно так!

Нам в тот день в гимназии за завтраком такие соленые телячьи котлеты дали, что я потом как утка пила, и все еще пить хотелось. Раз пять под кран бегала, хотя это у нас, собственно говоря, запрещено: в Неве вода ведь сырая, а нам позволяют только кипяченую пить либо чай. Но за чай без сахару покорно благодарю, кипяченая же вода всегда какая-то тепловатая и препротивная, а под краном вкусная, холодная. И главное, что пить-то ее очень весело. Кружек гимназических мы для этого никогда не употребляем, больно вид у них облезлый да подозрительный, а просто откроешь кран, рот подставишь и пьешь. Ну, понятно, не без того, чтобы кто-нибудь подтолкнул, а тогда не только ртом, но и ушами напьешься, вот это-то и весело! Я однажды одной «шестушке» [27] так угодила, что ей вода чуть не до самого пояса за шиворот налилась!

Сегодня уж и на урок позвонили, я еще последний раз допивать бегала, и, чувствую, еще пить хочу. Делать нечего, взяла кружку, вымыла хорошенько, налила полную да с собой в класс и взяла, а там в парту поставила.

Урок – арифметика. Индеец по очереди учениц к доске вызывает деление на отметку делать. Ну, этого я не боюсь, уже наловчилась. Люба деление тоже хорошо понимает, так что мы на доску не особенно смотрим, у нас дело получше есть. Принесла Люба много конфет, – знаете, «карамель-тянучка» называются? – они очень вкусные, мы себе их тихонько и уплетаем.

По-моему, за уроком все как-то особенно вкусным кажется, я тогда все решительно могу съесть, даже что и не очень люблю. И весело, и страшно, особенно, сидя как я, чуть не под самым носом у учительницы.

Женюрочки нет, она ведь часто куда-то испаряется. Съели мы все свои конфеты дочиста, а тут Люба и шепчет:

– Беда, Муся, пить до смерти хочу, а ведь Индеец выйти не пустит.

– И я, говорю, хочу, а только беды тут никакой нет: нагнись и пей, а потом я.

Люба-то не знала, что у меня водяные запасы имеются. Посмотрели – Краснокожка спокойно отвернувшись сидит: все обстоит благополучно. Люба нагнулась и отпила с четверть кружки. Потом я под стол полезла, да только Бог его знает, как это приключилось, – противная кружка выскользнула у меня из руки и перевернулась в парту!

Сперва слышу «кап… кап… кап…» на пол, а потом уж и целой струйкой побежало. Люба, конечно, готова – киснет со смеху. Что тут делать? А лужица уж порядочная. Одно остается – лезть под скамейку. Лезу. Только я туда юркнула, подол юбки приподняла и изнанкой пол вытираю, Краснокожка поворачивается:

– Вы что там под столом делаете?

Как она спросила, я живо платок носовой, тоже мокрый, которым я парту вытирала, а теперь в руке держала, шлеп на пол, а подолом все тру. Слава Богу, сухо, только пятно небольшое осталось.

– Я, – говорю, – Вера Андреевна, носовой платок к вашему подножию уронила.

Все как фыркнут, даже Индеец засмеялся.

– Да что я, гора, что ли, что вы к моему подножию падаете? Ведь это только про горы так выражаются.

Я в это время уже встала, смешно мне, но я делаю святые глаза и говорю:

– А я думала, и про людей так говорят, есть ведь даже и в молитве: «подножие всякого врага и супостата…»

– Да, но я не враг и не супостат, и говорим-то мы не по-славянски, а по-русски. Садитесь на место и старайтесь никуда ничего не ронять.

– Говорит, не супостат, – шепчу я Любе, – а сама что ни на есть настоящая краснокожая супостатка.

Люба вся трясется и не может удержаться от хохота, а ведь вы знаете, как это заразительно, я тоже фыркаю, за нами остальные, но «супостатка» начинает злиться.

– Пожалуйста, перестаньте. Терпеть не могу этого бессмысленного хохота; знаете русскую пословицу: «смех без причины…»

Ну, уж коли это без причины, так неизвестно, чему и смеяться.

Кончилась вся эта история тем, что меня для усмирения к доске вызвали. Уж как она меня ни пытала, и так, и сяк, – но без единой запиночки я ей ответила, пришлось Индейцу «двенадцать» поставить. Отлично! Гривенник заработала, а лишний гривенник – никогда не лишний.

Да, чуть-чуть не забыла. История-то у нас на днях какая приключилась – опять раскрасавица наша Зубова отличилась. Мало того, что с книжки списывает да «девятки» за поведение получает, она уже теперь сама дневник себе подписывать стала.

Евгения Васильевна несколько дней все требовала, чтобы она ей показала подпись за прошлую неделю, а та все твердила: «забыла» да «забыла». Наконец Женюрка объявила, что, если она еще раз забудет, то ее родителям не забудут по городской почте письмо послать. Струсила та. Приходит, говорит: «Подписано».

– Слава Богу, давно пора, – отвечает Евгения Васильевна, покажите!

Та подает. Евгения Васильевна открывает, смотрит:

– Это кто же, мама подписывала?

Зубова покраснела как рак:

– Да, мама…

– Странно, будто не ее почерк.

– Нет, Евгения Васильевна, это мама. Честное слово, мама, ей-Богу, мама, а только она очень торопилась.

– Неправда, Зубова, это не мама подписывала, – говорит Евгения Васильевна.

Она уже тоже красная, значит, сердится, и в голосе у нее звенит что-то. Зубова молчит.

– Я спрашиваю, кто подписывал ваш дневник? Это не мама!

– Извините, Евгения Васильевна, я ошиблась. Я забыла, это правда не мама, она больна, это тетя.

Тут Евгения Васильевна как крикнет на нее:

– Не лгите, Зубова! Стыдитесь! Сейчас вы божились, что мама, теперь говорите, что тетя. Так я вам скажу, кто подписывал, – вы сами!

Зубова воет чуть не на весь класс, а все свое повторяет:

– Нет… Ей-Богу… Нет… Ей-Богу…

– Молчать! – как крикнет на нее Евгения Васильевна, я даже не думала, что она и кричать-то так умеет. – Идемте!

Взяла за руку и повела рабу Божью вниз.

Минут через двадцать, когда Надежда Аркадьевна нам уже диктовку делала, Евгения Васильевна привела всю зареванную Зубову, та забрала свою сумку, и обе сейчас же опять ушли. Потом Евгения Васильевна говорила, что инспектор велел ее исключить.

Глава XV Я подвожу Таню. – Шелковая юбка

Вы не находите, что иногда полезно бывает позлиться? Право, сгоряча да со злости такую замечательную штуку можно придумать – прелесть! Вот, например, не рассердись я на нашу противную Грачеву, быть может, мне и не пришла бы в голову такая «гинуальная» мысль. (Кажется, не наврала, – ведь такие мысли так называются?)

Давно уж я на Таньку зубы точу, еще с той самой письменной арифметики, когда она Тишаловой нарочно неверный ответ подсказала. Я тогда же дала себе слово «подкатить» ее, да все не приходилось, а тут так чудесно пришлось!

Вызвала мадемуазель Линде Швейкину к доске выученный перевод писать. Швейкина – долбяшка, старательная и очень усердная, но ужасная тупица, а ведь с этим ничего не поделаешь: коли глуп, так уж надолго.

Вот пишет она себе перевод, аккуратненько букву к букве нанизывает, и верно, хорошо, ошибок нет, но трусит, бедная, страшно: напишет фразу и поворачивается, смотрит на класс, чтобы подсказали, верно ли. Я ей киваю: хорошо, мол, все правильно. Еще фразу написала, тоже нигде не наврано, но сдуру она возьми да посмотри на Грачеву. А та, противная, трясет головой: нет, мол, не так. Швейкина испугалась, да в слово die Ameise [28] , которое хорошо было написано, и всади второе «ш». Танька кивает: хорошо, верно. Вот гадость! И ведь ничего с ней в эту минуту сделать нельзя – не драться же за уроком?