— Потом сам поведешь, ладно? — шепнула Сальве, точно не она срежиссировала всю эту интермедию с ключиками.

Как же настойчиво и упорно приходилось мне воевать с отцом за право пробежать по этой каштановой улочке, за счастье проскользнуть в старинную раму двери, за которой начинался другой, столь отличный от нашего мир. Но в одном отец был прав — дорогие подарки выделяли меня из других гостей своей нескромностью. Не следовало терять чувство меры. Оказываясь здесь, я всегда испытывал унижение.

Сальвиния, чувствуя мое недоверие и одновременно вызов этому дому, как когда-то, взяла за руку. Даже лестница тут была иной, чем у нас, чем во всех других домах: треснувшие мраморные плиты, перила в чугунных завитушках, ни щами, ни нафталином не пахло. Под визги Сальве вваливались мы в просторный холл — потолок с гипсовой лепниной, а из комнат, словно скрывали они тайну, веяло чем-то, что воспринимал я не обонянием или зрением, а самой кожей, кончиками пальцев, бешено бурлившей во мне надеждой, которая, разумеется, не скоро еще, но должна была осуществиться. Вероятнее всего это был запах, снова чувствую его, хотя исчезло уже то обжигающее нетерпение, будто опаздывал я на некое молниеносно краткое действо: пахнет благородным красным деревом, мореным дубом, навощенным паркетом, мягкими ворсистыми коврами и венецианской люстрой, мелодично позвякивающей, когда по улочке проезжают машины. Просторные старинные комнаты освещались огромными, симметрично расположенными окнами, но свет не рассеивал таинственности, ее коварное дыхание не слабело и при ярком сверкании люстры; лишь после того, как появлялась в комнате Сальве, чары теряли силу, наваждение исчезало. Поцелуйчики, дурашливая игра во взрослого мужчину, потягивающего винцо… Квартира адвоката Мейрунаса, отвоеванная у нового века, приговорившего было ее к ветшанию и гибели, обретает начало и конец — в ней пять комнат, если не считать одной полутемной, переделанной из кладовой, тут полно иных запахов: шуршат кожушками набившиеся сюда худые старики с глубоко запавшими глазами, вздыхают, всхлипывают какие-то бабы в платках… Тут теснятся правда и кривда, готовые перегрызть друг другу глотки, перенимающие обличье одна другой; зимой пахнет дымом буржуйки, которую топят чурками, а осенью — прелой, размокшей в грязи обувью. Эти грубые запахи врывались в пространство квартиры, заглушали порой ее благопристойные ароматы и не побеждали их окончательно лишь потому, что проворная и зоркая, как ворона, хозяйка дома — Мейрунене — немедленно захлопывала обитую черным дерматином дверцу, если какому-нибудь старику приходило в голову высунуть из-за нее свой костистым, иссушенный поисками справедливости нос. Сидите и ждите, прикрикнет, и ее приказ укрощал не только клиентов мужа, но и любопытных гостей дочери. В этом райском уголке существовало нечто инородное, скрываемое, постыдное, что неудобно было выставлять публично.

— И куда я их засунула, эти сигареты?! Поискал бы, Ригас!

Сальвиния сгребала с дивана подушечки, двигала с места на место фарфоровые статуэтки, на донышке пьедестала которых были изображены мечи — бессмертный герб Мейсена! — перебирала всякие безделушки, высыпанные из китайской, расписанной иероглифами вазы. Об этих антикварных раритетах нам охотно рассказывал сам Мейрунас, казавшийся подростком рядом с высокой женой и стройной дочерью. Когда он начинал говорить, все умолкали, забывали о его малопредставительной фигурке. В его груди прятался могучий голос, и было даже удивительно, почему Мейрунас не взрывается, когда молчит. Рассказывая, он осторожно, как обнаженного нерва, касался серебряной жилки, бегущей по черному дереву секретера, казалось, ее не было раньше — и лишь от его густого голоса ожила она, пустила веточки, расправила листочки. Голос этот возвращал жизнь и краски потертому персидскому ковру, бог весть каким образом попавшему под наше серое небо. Такой же голос громыхал за обитой дерматином дверью, разрубая чьи-то болезненные всхлипывания, словно разделывая на колоде тушу — отделяя первосортное мясо от второсортного, не забывая, разумеется, и себе оттяпать отборный кусочек.

— Что это ты как осенняя муха? Дома никого. Может, хлебнешь чего-нибудь, пока я тут вожусь?

Столик с напитками, как и в былые времена, только бутылок больше и они разнообразнее; перед тем как шмыгнуть в комнату для посетителей, где придется «рубить мясо», Мейрунас обычно опрокидывал для дезинфекции рюмку-другую: все эти старцы и бабы, безусловно, были вместилищем тьмы микробов. Неужели прокисшая каморка с истертой зипунами серой скамьей — основа того чудесного запаха, который, встречая тебя еще на улице, сопровождал из комнаты в комнату, до самой резиденции Сальве? И начало всего — заколдованная жаба, прядущая шелковую нить, — амбиция и алчность темных людишек? Сознавать это было неприятно, больно, словно обнаружил сальное пятно на белой одежде. Но скоро я привык к этим пятнам — они неизбежны, хорошо хоть, что пряжу жабы никто здесь не пересыпает нафталином, что достаток не душит, не разъедает, а превращается в роскошь, которой немногие умеют пользоваться со вкусом, правда, надоедлива порой воронья бдительность Мейрунене: не притащил ли ты часом какую-нибудь острую вещицу, чтобы царапать ее мебель?

— Выпьем, что ли? Ну как хочешь… А мне надо! — Время от времени Сальве сотрясала дрожь, как недавно, у перекрестка; пролив на столик, она высосала рюмку.

Нет уж, даже взглядом ни до чего не дотронусь, чтобы не заныли старые обиды; глаза скользят по полировке, хрусталю, металлу, будто Мейрунасы вновь приманивают, собираются обмануть — подсунуть вместо тайны эрзац. Однако время, превратившее Сальве из милой, окутанной розовой романтической дымкой девочки в современную девицу, не коснулось сумеречного пространства больших комнат, не разрушило обаяния дремлющих в нем дорогих вещей — потемневшее дерево и патина, покрывшая бронзу, свидетельствовали о мудрости красоты. Главный ее союзник — непрекращающееся течение лет. Чутье подростка не обмануло — чудеса оставались прежними, манили невозможной, больно ранящей близостью.

— Какие у тебя еще зароки? — Сальвиния опрокинула вторую рюмку, она издевалась надо мной против воли — глаза умоляли не сердиться.

Мы снова неслись, оставив тихую, мощенную солнцем и тенями каштановую улицу. Куда летим, неизвестно, не договаривались, шло вроде бы какое-то испытание — и автомобиля, и моих прежних представлений, и наших взаимоотношений, почти полностью прерванных и возобновившихся, когда на это никто уже не рассчитывал. Мою хмурую угрюмость подтачивало гордое удовлетворение — ишь как потакают! — и я старался не думать о последствиях, о продолжении. Боялся еще большего унижения, чем испытал весной? Не доверял своей ненависти к Сальве?

— Может, поведешь?

— Загнулись мои права.

— Для меня они действительны.

— В извозчики не нанимался.

— А что, недурная коробочка?

— Не «мерседес», но терпеть можно.

— Папочка ползает на старом «Москвиче». Эта ему слишком широка, боится бока ободрать.

— Да, эта погабаритнее. Такой комод…

— Комод, считаешь?

Мы не знали, о чем говорить, время пустой болтовни миновало, навалилось молчание, в котором каждый ощущал неискренность, страх перед новой возможной неудачей. Вдруг Сальвиния, махнув рукой на осторожность, спросила:

— У тебя так не бывало? А мне частенько ударяет в голову — сейчас трахнусь! Или в грузовик врежусь, или задавлю кого…

— Мейрунас откупится.

Она пропустила мимо ушей.

— Вот и нынче. Видела же я его, этот рефрижератор, но… Словно кто-то навалился и шепчет — жми, жми! Как на сеансе гипноза.

— А не запланировала ли ты сеанс?

Оба мы возвращались на злосчастный перекресток, точно оставили там горящий огонек, и, зло посопев, я попытался затоптать его:

— Давай жми, только без меня!

— Уже нет охоты. Уже нет. Ты спас меня! — Что, снова издевается? Нет, запели тормоза, на этот раз нажимали на них осторожно. — Садись за руль, я же вижу, у тебя руки чешутся! — Сквозь обломанные, не закрученные, как обычно, ресницы обжег меня взгляд, опьяненный скоростью, подзуживавший устроить гонки на автостраде — обойти всех до одного! Так умела стрелять глазами прежняя, не привыкшая смирять свои страсти Сальвиния, сбросившая твердые латы отрочества. Не дождавшись согласия, она нахмурилась.