В XIX веке парафразу издал Фр. Пассов в Бреслау в 1828 году; издание Бордата переиздал Маниарий (Triest, 1856); издание Гейнсия — Минь (Paris, 1858), и, наконец, появилось издание графа Марселлюса, более известного как дипломата (Paris, 1861). В 1838 году появляется первый стихотворный перевод парафразы на немецкий.[117]

Издание, имеющее серьезный критический аппарат, было осуществлено в 1881 году Шнейдлером в Лейпциге; оно остается до сих пор лучшим изданием парафразы. Шнейдлер опубликовал также несколько работ, посвященных особенностям нонновской метрики и его восприятию текста Евангелия. В своем предисловии к изданию он подробно рассматривает все рукописи парафразы и предыдущие ее издания. В издание включен index verborum. Это издание парафразы остается последним; зато за время, протекшее с его появления, «Деянья Диониса», издание которых обычно требует от филолога большой (или даже большей) части его жизни, издаются уже четвертый раз. Таким образом вкус эпохи окончательно поменял местами «любимую» и «нелюбимую» поэмы Нонна.

В отличие от оценки филологов XVIII–XIX веков, привыкших обвинять Нонна и его современников в искусственности и упадке, в эпоху Возрождения и барокко мнение его первых западных читателей и исследователей было восторженным. Анджело Полициано (1454—1494) еще прежде первого издания называет его «mirificum poetam»;[118] эти слова Полициано положили начало популярности Нонна в образованных кругах последующего века и еще ободряли его поклонников тогда, когда общее мнение уже подвергло его опале н посвятил «Дионисиака» эпиграмму.[119]

Филипп Меланхтон в «Посвятительном послании Фридриху, аббату св. Эгидия в Нюрнберге», предваряющем его издание парафразы, пишет: «Эта ученейшая поэма Нонна может служить вместо обширного комментария; я не усомнюсь заявить, что она много раз помогла мне <при чтении Евангелия> и я надеюсь, что многие, прочитав ее, признаются, что и для них это стало возможным. Ведь хотя <Нонн> так тщательно соблюдает правила <жанра> парафразы, что едва ли им добавлено к словам евангелиста хоть что–то от себя, однако многие выражения прояснены им удивительно удачно».[120] Вообще Меланхтон видит в парафразе книгу из чистого золота.[121]

Юлий Скалигер ставил Нонна выше, чем Гомера.[122] Муре восхищается «Деяньями Диониса» и называет Нонна «поэт ученый и величавый».[123] Геденекций излагает свое мнение в «epistola nuncupatoria», предваряющей его издание парафразы 1571 года: «Бесспорно, что он пользуется наилучшим образом отобранными, по большей части гомеровскими, словами греческого языка; эпитеты же его разнообразны и изобильны, и при этом столь удачно применены, что в этом он, по признанию ученых мужей, не уступит наилучшим мастерам….Несомненно, что эта его поэма написана благочестиво и умело: ведь нигде он не вставил ничего своего и не отошел в сторону от евангельского рассказа, но гладко и просто изъяснил сам ход повествования».[124]

Мнение Фалькенбурга уже приводилось в начале. Себастьян Крамуази, директор королевского издательства Лувра, был расточительней и вычурней всех в похвалах панополитанцу: «Нонн один заключает в себе достоинства многих: если ты спросишь о важности его предмета, то он говорит о божественности Христа; если о правдивости — он пересказывает евангелиста, притом того самого, который упокоился в лоне Вечной Премудрости; если будешь искать обдуманности, то ничего не найдешь тщательнее; если изобилия слов — ничего богаче; если слаженности — ничего согласнее; если рассмотришь сам ход речи и нить повествования — ничего не найдешь возвышеннее, великолепнее, величественнее; поэтому ты не будешь искать в нем ни величия Гомера, ни возвышенности Пиндара, ни важности Софокла, ни разумения Еврипида, ни гладкости Каллимаха, ни согласности Мусея, ни соразмерности Никандра, ни легкости Гесиода, ни прозрачности Феогнида, ни нежности Анакреонта, ни шуток Аристофана, ни доброжелательности Менандра — настолько во всем Нонн единственный из всех поэтов, законченный и совершенный мерою самой поэзии».[125] Нонн предстает взору Крамуази неким идеалом поэта, достигшего вершин как светского мастерства, так и вдохновенности Святым Духом: единение орла горней мудрости и лебедя сладчайших песен изображает «эмблема» на титульном листе издания. Нонн соединил строгость истины и волшебство поэзии: если бы божественный Платон был просвещен светом Христовым и знал бы творца парафразы, он, полагает Крамуази, не изгнал бы поэтов из своего Государства. К великим деяниям поэта Крамуази хочет добавить и подвиг проповедника: отождествляя Нонна со св. Ионном Эдесским, Крамуази приписывает ему обращение в христианство 30 тысяч сарацин.

Однако уже в конце XVI века зарождается и противоположная оценка Нонна, возвещающая упадок барокко и грядущий классицизм. Например, иезуит А. Поссевин в своей речи о парафразе, обращенной к теологам, пишет: «Иногда Нонн, как кажется, будучи стеснен правилами стиха, скорее затемнил, чем прояснил текст Иоанна».[126]

Критиковал Нонна и сам Иосиф Скалигер (1540—1609): «Поэты позднейшего времени, восторженно предаваясь этому изобилию, не достигали ничего, кроме пустого шелеста высокопарных слов. Из тех, кто был особенно рьян и нагл в этом, первым, конечно, будет пресловутый Нонн Панополитанский, преизбыток слов у которого в «Деяньях Диониса» извинил бы предмет, если бы в парафразе Евангелия он не исповедовал бы, если можно так выразиться, еще большую невоздержность. Я привык читать его так, как обычно мы смотрим на представления шутов, которые ничем не услаждают нас более, как своей смехотворностью».[127] В одном из писем к Гейнсию Скалигер судит Нонна значительно милосерднее: «Если бы ты был здесь, я показал бы пороки и акарологию (несдержанность в словах. — А. З.) этого писателя, [показал бы,] насколько его следует читать и насколько любить; однако громадный том не выдержит еще и критических заметок; все–таки бесчисленные места у него доставляли мне наслаждение, и, хоть и не стоит ему подражать, читать его все же стоит».[128]

Издание Нонна, осуществленное Петром Кунеем (1586—1638), Скалигером и Даниилом Гейнсием, отразило роковой поворот в его восприятии. В своем предисловии Куней так определял поставленную цель: «Поскольку уже давно люди, первые по дарованию и образованию, Ангел Полициан, Марк Антоний Мурет и почти все остальные судили о нем не иначе, как о наилучшем и превосходнейшем писателе, то нужно было показать, что, напротив, его знание вещей отнюдь не велико и что, пускай прочее у него и в избытке, однако умения говорить ему не доставало, равно как и искушенности в подражании».[129] Граф Марселлюс в связи с этим отзывом называл Кунея «Зоилом Нонна».[130]

Даниил Гейнсий (1580—1655), будучи вначале горячим почитателем Нонна, быстро изменил свое мнение; под влиянием Скалигера восхищение сменилось презрением. В 1627 году вышел в свет его «Aristarchus sacer», сопровождаемый «exercitationes ad Nonni in Joannem metaphrasin». Цель этого издания Гейнсий формулирует так: «Если где–либо против верности или правильности речи, или в описаниях времен и мест, или по незнанию греческого или еврейского языков, или философии, погрешил автор, то каждую его ошибку мы без излишней придирчивости, но вместе с тем добросовестно проверили правилами тех, кто писал об этом; если он истолковал что–либо противно издавна утвержденным древними канонам христианской веры, если что–либо по собственному разумению он, человек, как кажется, едва отвернувшийся от язычества и ступивший на дорогу Господа…, ставший наконец оглашенным, или изменил, или добавил, то [эти места] мы ясно отметили».[131]