Черепанов знал Журбу по армии. Армейская близость — самая большая близость, в ней люди познаются, как в семье, — до мелочей.

Встретились по-военному, с соблюдением субординации. На Черепанове — зеленый френч с большими накладными карманами и широкое галифе; мягкие сапоги плотно обнимали крепкие ноги. Голову Черепанов брил, желая скрыть заплешину, но она предательски выделялась глянцевитостью среди сизых участков на висках и затылке.

Назначение Журбы секретарь крайкома одобрил, хотя понимал, что молодому инженеру-путейцу нелегко придется на строительстве металлургического комбината. Правда, имея такого начальника, как Гребенников, Журба мог быстрее расти, на это он, секретарь крайкома, и рассчитывал, когда ему сообщили о предполагаемом назначении в Сибирь его бывшего подчиненного.

— Очень хорошо, что снова пути наши сошлись, — сказал Черепанов, разглядывая сегодняшнего Журбу и сравнивая с тем, прежним. Голос у Черепанова был низкий, густой.

— Возмужал, стал солиднее. Как морально-политическое состояние? — Черепанов улыбнулся.

— Хорошее, товарищ Черепанов, — в тон ответил Журба.

Атлетически сложенный, лет сорока пяти, прочный, монументальный, хотя и израненный в боях с колчаковцами и белополяками, Черепанов производил впечатление человека большой силы.

— Как устроился? Молчишь? На птичьем положении значит? Ты когда приехал?

— Вчера.

Он нажал кнопку, находившуюся сбоку, под ящиком стола; когда явился молодой человек, одетый, как и секретарь крайкома, в военную форму, и даже похожий на него, сказал:

— Товарища Журбу, назначенного ВСНХ на должность заместителя начальника строительства, устройте, пожалуйста, в крайкомовской гостинице. Прикрепите его к крайкомовской столовой.

— Да мне не надо, товарищ Черепанов, я завтра-послезавтра уеду на площадку.

Но Черепанов продолжал:

— И выдайте ему, когда соберется в дорогу, продуктов.

Молодой человек вышел.

— Успел побывать в Гипромезе? Познакомился с людьми, с материалами? Твои планы?

Журба рассказал, что его смущало.

— Ясно. — Черные глаза Черепанова под широкими щеточками бровей оторвались от Журбы.

— К тому, что ты сказал, могу добавить столько же. Подготовку к проектированию и строительству таежного металлургического завода начали еще в дни XIV съезда партии. Но никто этим делом по-настоящему не занимался, а крайком партии также не проявлял инициативы. Говорю так не потому, что я здесь человек новый и потому-де не несу никакой ответственности за предшественников. В ВСНХ шла и идет драчка. Отсюда — множество намеченных под площадку точек, и суета, и пыль, которую пускают в глаза. Ты сказал, что не собираешься задерживаться. Правильно. Поезжай. Конечно, тебе придется нелегко. Когда Гребенников возвратится из заграницы, мы не знаем. Думаю, что он там задержится. Но ничего. Ты с кем уже познакомился?

— С Грибовым. С Радузевым. Кстати, Илья Иванович, что это за человек Радузев?

— А что?

— Производит престранное впечатление.

— Им занимаются. А Грибов? Каким он показался тебе?

— Грибов? Кажется, знающий инженер. Коммунист?

— Коммунист. Так вот, Журба, займешься поначалу Тубекской точкой. Гребенников тебе говорил. Туда можно добраться кратчайшим путем, через угольный бассейн; в двадцатом году провели железную дорогу, была тут у нас народная стройка! А от конечной станции рукой подать — километров сорок. Но не исключена возможность что поедете в обход, как здесь говорят, с оказией. Тогда расстояние увеличится километров на двести пятьдесят. Но и эта поездка принесет тебе пользу. Познакомишься с новым краем.

Черепанов на минуту умолк.

— Что еще тебе, молодому строителю металлургического завода, надо знать на первых порах?

Черепанов говорил, как отец с сыном, и это тронуло Журбу.

— Познакомишься с местными условиями, с соседними колхозами, побывай в районном центре Гаврюхино. Там секретарем толковый мужик, местный человек, шорец Чотыш. С ним потолкуй. Он тебе подскажет многое, чего мы здесь не видим.

Секретарь крайкома остановился у окна и выглянул на улицу. В скверике сидел на скамье морячок с девушкой и наигрывал ей на гармонике. Черепанов улыбнулся, у него была спокойная улыбка человека, который ничего не таит от других.

— Речь идет, товарищ Журба, не только о строительстве крупнейшего в Союзе металлургического завода. Речь идет о начале преображения Сибири. Понимаешь? Преображения, которое партия начинает с западных окраин Сибири. Потом пойдем дальше. Изыскательские группы уже побывали на севере, в районе Щегловска, на юге, в районе Темир-Тау, Тельбесса, в долине реки Мундыбаш, в Хакассии и в развилке между Томью и Усой. Там побывал Гребенников, очень понравилось ему это место. Выбрать точку, конечно, не просто. Надо взвесить данные «за» и «против».

— Значит, не исключена возможность, что я отправляюсь на площадку Тубека в качестве туриста?

— Зачем гадать на кофейной гуще! Поедешь, посмотришь, поработаешь, а потом сравним, посоветуемся с народом. И Москве скажем наше твердое мнение. Итак, приступайте.

До чего грустно, и тягостно, и беспокойно показалось Журбе в тот первый вечер, когда после устройства в крайкомовской гостинице, после ужина и прочих бытовых дел очутился он на улице большого сибирского города, раскинувшегося на берегу величественной реки, несшей свои воды через тысячи километров в холодное Карское море. Из окон домов лился на тротуары свет. Занавески, цветы на подоконниках, детские игрушки, выставленные словно напоказ прохожим... А сколько абажуров... Голубых, оранжевых, красных, зеленых. Что ни окно, то и свой цвет абажура или лампочки, своя жизнь, своя квартира. Стоял конец июля, улицы были в полоне тихого вечера, во власти верениц людей. Они шли. Шли нарядные и скромно одетые, гуляющие и торопящиеся домой. Из ресторанов выплескивались звуки настраиваемых скрипок; опробовались голоса саксофонов, призывно подвывали гавайские гитары.

Посасывая неизменную трубочку, Журба перебирал в памяти города, в которых довелось побывать, и с удивлением подумал, что двадцать восемь лет его жизни пробежали через десятки городов, поселков, что он так и не успел по-настоящему ни к чему привыкнуть, прирасти душой, прирасти так, чтобы пришлось потом с болью отдирать ее при новом переезде. Может быть, только Питер казался ближе, и то лишь потому, что там родился, там прошли первые годы детства, — отец происходил из семьи потомственных корабельщиков,— а дальше кочевье; мелькали города, поселки большой нашей земли, как мелькают за окном экспресса станции в далекой дороге с запада на восток.

Конечно, можно было устроиться иначе, иметь то, что и другие, даже такую Люсеньку... Жизнь стлалась далеко не плюшевой дорожкой, хотя, конечно, другие и на этой дорожке преуспевали, что говорить!

Он прошел к реке и, стоя у самой кромки воды, глядел на ее синюю со стальным отливом гладь, на дальний берег, едва обозначившийся вдали пунктирами огоньков. В городском саду играла музыка. Афиши объявляли об эстрадном концерте, о кино. Он мог пойти и в сад, и в театр, и в ресторан, но не тянуло никуда. Постояв у причала, насмотревшись на пароходы, наслушавшись зычных гудков, извещавших о выходе судов в дальний рейс, на север, в Заполярье, он вернулся на центральную улицу и подумал, что в этом большом веселом городе ему, собственно, некуда пойти, не с кем встретиться, что только ресторан или платный билет на зрелище, или платная койка могут дать на короткое время приют.

Сойдя в боковую малоосвещенную улицу, он расстегнул воротник, снял фуражку и медленно брел, вскинув голову к небу, на котором робкими каплями просачивались звездочки. И вдруг ему почудился знакомый голос.

Мимо освещенного окна по противоположной стороне улицы проходила пара. Он узнал их тотчас... Как не узнать! Это была Любушка, а с ней — инженер, тот, что с фигурой спортсмена...

Любушка и инженер никого не замечали. Она о чем-то говорила, а он слушал, покачивая головой не то в такт шагов, не то в знак согласия.