Такие же лесистые широкие гривы виднелись и дальше, одна за другой, без конца до самого горизонта и только местами где-нибудь выделялась более высокая вершина или более узкая и мрачная долина. Невдалеке на севере в промежутках между плоскими горбами гор широкой полосой блестел Енисей, за ним чернели и зеленели пашни, а вдали большим светлым пятном белел Красноярск.

— Какая благодать, какой простор! — восторженно воскликнул Антон, сидевший на краю площадки, уперев голову на подогнутые колени. — Где мы найдем такую свободу, такую тишину?

— Уедем в тесный и душный город, будем видеть перед своим окном серую и грязную стену соседнего дома вместо зелени лесов, будем дышать копотью фабрик вместо воздуха, напоенного ароматом сосны, будем слушать грохот колес по мостовой и свистки вместо шепота ветерка в листьях и хвое, вместо плеска горных ручьев, пения птиц, — заметила грустно Варя.

— Что же, оставайся здесь, тебя никто не гонит в столицу.

— А тебя кто гонит?

— Меня? Я должен учиться, добиваться собственного дела и места в мире. Отец стар и наследства мне не оставит.

— Получу ли я что-нибудь, тоже неизвестно. Говорят, золотой промысел — та же картежная игра; сегодня пофартило, нашел много золота и стал богачом, а завтра в надежде на большее закопал свои деньги в песок и остался ни с чем. Поэтому и мне лучше надеяться на себя, а не на отцовские деньги.

Кроме того, — немного помолчав, продолжала Варя, — я хочу учиться, чтобы приносить пользу родине и людям. Вспомни, что мы уже два года тому назад вот на том столбе дали клятву жить и, если придется, умереть ради пользы Сибири и ради всех угнетаемых, обираемых, истребляемых коренных жителей ее. Поэтому я тоже должна ехать учиться в столицу, чтобы вернуться на родину знающим и полезным работником, а не дармоедом. А летом, каждое лето, мы ведь будем приезжать сюда, чтобы отдыхать, набираться новых сил на могучей груди милых столбов! — закончила она патетически.

Долго просидели молодые люди на вершине, любуясь видом сибирской тайги, обсуждая детали своей предстоящей жизни в столице. Постепенно солнце склонилось к закату, и длинные тени столбов вытянулись по зеленому морю. Пора было подумать о спуске, который в сумерки становился даже опасным.

Антон вскочил, развязал круг веревки, принесенной с собой, сложил ее вдвое, заложил за выступ гранита на краю площадки и опустил оба конца вниз; таким образом снизу, после спуска, легко было снять веревку со столба, отпустив один конец и дернув за другой. Первой начала спускаться Варя, ухватившись за веревку одной рукой, а другой цепляясь за выступы или упираясь в обрывы, чтобы веревка не начала раскачиваться. Когда она благополучно достигла нижней площадки под стеной, откуда спуск не представлял уже больших затруднений, полез вниз Антон, пользуясь той же веревкой; догнавши Варю на площадке, он сдернул веревку с выступа, свернул ее в круг, и далее молодые люди спустились легко по глыбам и уступам гранита к основанию столба и к закату солнца вышли к балагану.

Возле балагана они застали уже других столбистов; это были три гимназиста последнего класса, немного знакомые Антону и Варе; они уже обошли и облазили все столбы и остановились на последний ночлег в балагане, чтобы на следующий день идти назад, в город.

Костер уже горел, освещая красные стволы сосен. Последние лучи заходящего солнца пылали огнем на обрывах второго столба, который был виден с поляны у балагана, поднимаясь словно массивная башня и резко выделяясь над зеленым лесом на потемневшем фоне неба. Розовые перистые облака, тянувшиеся несколькими полосками на север, предвещали на завтра хорошую погоду.

В котелке гимназистов весело бурлила вода, и клубы пара вырывались из-под крышки; это варился суп из рябчиков, застреленных во время экскурсии. Антон, сбегавший за водой, подвесил и свой чайник рядом с котелком на березовую палку, воткнутую другим концом в землю. Обе партии столбистов соединились, уселись кружком вокруг одеяла, на котором были разложены припасы, и с молодым аппетитом принялись уничтожать закуски, затем похлебали деревянными ложками горячий суп, обглодали рябчиков и напились чаю.

За время ужина сумерки сгустились, и стало довольно свежо, на потемневшем небе заблестели звезды. Пламя костра освещало стройные стволы деревьев, окруживших поляну, подобно высоким колоннам храма, капители которых то погружались в темноту, то озарялись красным светом вспыхивавшего огня. Иногда по вершинам сосен проносился порыв ветра, и хвоя начинала волноваться и шуметь. За ближайшим кольцом освещенных костром колонн выступали колонны второго кольца, за ними — третьего, четвертого, освещенные все слабее и слабее, пока последние колонны не исчезали уже во мраке ночи, окутывавшем лес.

Когда стихали молодые звонкие голоса у костра и на короткое время воцарялась тишина, можно было различить сквозь слабый шепот сосен и другие ночные звуки: иногда заунывный крик совы, иногда глухой гул ветра в трещинах столбов, иногда легкий треск, словно ломающихся под ногой сухих веток. Люди, непривычные к ночным голосам тайги, могли бы подумать, что это гуляет «хозяин» леса — медведь; но столбисты знали, что медведь чует человека издалека и никогда не подойдет к костру так близко, чтобы слышны были его шаги.

Постепенно оживленная беседа, вертевшаяся сначала вокруг местных городских и особенно школьных новостей и происшествий, а затем под влиянием обстановки вокруг приключений разных столбистов и охотников, начала затихать, и молодежь стала устраиваться на ночь. Костер передвинули ближе к входу в балаган и положили на него две толстые коряги полуистлевшего бурелома, который горит медленно, больше тлеет и дымит; огонек должен был охранять балаган от хищных зверей, а дым — от комаров. На сухие листья, покрывавшие почву в балагане, набросали свеженарезанных молодых ароматных веточек лиственницы, покрыли их одеялами и улеглись: три гимназиста — ближе к выходу, а Варя и Антон — в глубине балагана.

Гимназисты, утомленные трехдневным карабканьем по столбам, сейчас же заснули, но Варя и Антон, возбужденные близостью друг друга, необычной обстановкой, ночной тишиной, теплотой балагана, согретого костром, не могли уснуть и шепотом разговаривали, а в паузах беззвучно целовались. Постепенно эти паузы становились длиннее и длиннее, ласки Антона начали принимать все более страстный и настойчивый характер, так что Варе пришлось серьезно защищаться, чтобы удержать возлюбленного на известной границе дозволенного.

— Ведь мы же решили соединиться на всю жизнь, — уговаривал ее Антон, прерывающимся от волнения голосом. — Когда кончится Петровский пост…

— Тогда и будем принадлежать друг другу, милый, — шептала Варя, зажимая ему рот поцелуем.

— Непременно после церковного и родительского благословения, — не унимался Антон. — Только тогда, когда это будет дозволено и даже одобрено законом и древним обычаем предков, — поддразнивал он ее.

— Древние обычаи не всегда плохи, — защищалась она.

— Но меня возмущает это «с дозволения начальства» в таком интимном деле! Не лучше ли теперь, здесь, в этой таинственной обстановке, в балагане, среди дикой тайги, у подножия вечных столбов, под покровом звездного неба…

— Ну, пусть будет по-твоему, дикарь! Но только не сейчас, не здесь, а завтра, когда мы будем совершенно одни. И пусть свидетелями будут действительно только молчаливые столбы, зеленая тайга и голубое небо родины!

Антон ответил ей горячим поцелуем; оторвавшись от ее губ, он сказал со смешком:

— А кукушка, значит, правильно предсказала!

— Нет, это я не пожелала осрамить ее, — возразила Варя, заворачиваясь в одеяло. — Спокойной ночи, мой дорогой, желаю тебе райских сновидений!

Немного погодя она расхохоталась над своими мыслями.

— Тоня, я сейчас обдумывала свой брачный наряд. Он будет сделан наперекор древним обычаям и совершенно не согласно взглядам начальства… И обстановка бракосочетания будет самая необыкновенная!