В отношении воспитания молодыми учеными склада ума, характера и навыков ничего не могу прибавить к вышесказанному. Многое зависит от индивидуальных особенностей, семейной и жизненной обстановки ученого. (Примечание Обручева: семейные дела могут очень тяжело отражаться на состоянии духа и правильности и успешности работы, а жизненная обстановка способствовать или препятствовать ей.) Один наиболее плодотворно работает утром, другой — вечером, третий — ночью. Но планомерность и аккуратность работы при любви к научному творчеству и увлечении им являются, по моему мнению, основными условиями для успеха.
Каждый вечер, уже перед сном, Владимир Афанасьевич, как правило, отвечал на письма. И корреспондентов и адресатов всегда было множество. В государственных и ведомственных архивах, в семье хранятся тысячи писем Обручева. Даже в экспедициях, обработав полевой дневник, Владимир Афанасьевич обычно заканчивал день письмом.
К сожалению, все это огромное эпистолярное наследство до сих пор не опубликовано, даже и не выявлено полностью, хотя, думается, оно представляет немалый интерес.
В книгах Владимир Афанасьевич редко рассказывал о трудностях путешествий, о своих переживаниях. В письмах, даже официальных, он более откровенен.
Вот, например, одно из таких экспедиционных писем, адресованное российскому посланнику в Пекине. Датировано письмо 30 марта 1894 года:
«Неделю тому назад я прибыл в Лан-чжоу, закончив этим зимнее путешествие в Сы-чуань; недостаток времени заставил меня ограничиться исследованием системы Восточного Куэнь-Луня, так что собственно в пределах Сы-чуани я провел всего десять дней. Самым южным пунктом, достигнутым мною, был г. Гуань-Юань, куда я прибыл 18-го февраля и откуда повернул на север через Пи-коу, Кче-чжоу и Минь-чжоу.
Несмотря на то, что я выбрал для путешествия по этим южным странам самое лучшее время года — конец зимы и начало весны, когда редки дожди, сильно затрудняющие движение летом и осенью, два месяца, проведенные в Куэнь-Луне, я должен считать самыми неприятными из всего срока экспедиции; вечно хмурое небо, отвратительные дороги, ужасающе грязные, переполненные насекомыми постоялые дворы, приспособленные только для носильщиков; население более назойливое, более любопытное, чем на севере; требования относительно помещения для ночлега, пониженные уже в Северном Китае до минимума, возможного для культурного человека, оказываются еще слишком высокими для грязной Сы-чуани, где в большинстве постоялых дворов нет отдельной комнаты для путешественника и приходится удовольствоваться полуразвалившимся сараем, конюшней или конурой хозяина, уступающего путнику свой кан; к этим лишениям присоединяется еще недостаток хорошего хлеба и однообразие мяса — полтора месяца я питался одной свининой. Ни живописные дикие горы, красивые скалы и ущелья, ни роскошная южная растительность с ее веерными пальмами, бамбуком и другими подтропическими растениями, густо зеленеющими уже в половине февраля полями и цветущими фруктовыми деревьями, — все это не может вознаградить путешественника за неудобства дороги и ночлега, и я с легким сердцем простился навсегда с югом, когда близ города Минь-чжоу началась северная природа, более тусклая и пыльная, более холодная, но более благоприятная для путешествия.
От южной окраины Ордоса до Лань-чжоу я шел на лошадях с двумя погонщиками из китайских христиан, которыми снабдили меня боробалгасунские миссионеры; здесь я рассчитал их и теперь направляюсь в Сучжоу на своих верблюдах, пришедших сюда с зимовки в Боро-балгасуне с двумя крещеными монголами, поступающими ко мне в рабочие до Кульджи; своего кяхтинского казака я рассчитал и отправил на родину (через Ордос и Монголию) еще в начале января, так как этот человек в своем дурном поведении (пьянстве, лени и грубости) превзошел всякие границы и не только не был полезен, но вредил моей экспедиции и репутации, рассказывая всем встречным китайцам всякие грязные выдумки про меня и даже про миссионеров.
Прибывши в Лань-чжоу, я получил из ямына три пакета с письмами и газетами за восемь месяцев прошлого года, два возвращенные из Чен-ду-фу и один адресованный сюда. На днях мне принесли также пакет, адресованный уже в Су-чжоу, благодаря чему я узнал о желаниях Географического общества заблаговременно и из Су-чжоу сделаю дополнительную поездку в Средний Нань-шань, что отсрочит мое возвращение в Кульджу до конца сентября. Относительно денег повторилась прошлогодняя история, пока я не обратился телеграммой к любезному содействию Вашего Сиятельства, — за которое глубоко благодарен, — во всех ямынах говорили, что денег нет; через два дня после телеграммы принесли 840 лан казенного веса хорошим серебром…»
Письма Обручева — тоже продолжение дневной работы. В них отстаиваются взгляды, ведется зачастую оживленная научная дискуссия.
Томск. 10/111/19/05.
«Милостивый Государь Лев Семенович!
Одновременно посылаю Вам под бандеролью свою статью об Ордосе (из сборника в память И. В. Мушкетова) и пользуюсь случаем поблагодарить Вас за присылку Ваших интересных трудов по Аральскому морю; своевременно не мог исполнить этот долг, так как не знал Вашего адреса; теперь только нашел его в списках членов Географического общества.
Особенный интерес для меня имела Ваша статья о явлениях развевания на берегах Аральского моря, я использовал поучительные иллюстрации к ней для диапозитив(ов), которые показываю студентам на своих лекциях по физической геологии.
С большим интересом прочел я также Вашу заметку о прежнем впадении Аму-Дарьи в Каспийское море (в «Землеведении» 1902 г.), написанную по поводу статьи Бартольда; но эта заметка показывает, что Вам неизвестны мои мнения о впадении Аму-Дарьи в Каспийское море, которые оказываются совершенно согласными с историческими данными, приводимыми Бартольдом. Противоречие есть между взглядами Коншина и историей, но я всегда доказывал, что Коншин не прав; я указывал, что часть Аму-Дарьи до верхнего водопада была судоходна, что у этого водопада есть остатки караван-сарая (у Куртыша и Талай-хан-ата), где грузы перекладывались с каюков на верблюдов и шли через пески Кызыл-кум на Кызыл-арват кратчайшим путем.
Данные геологии и физ. географии именно говорят в пользу такого предположения, и только Коншин мог истолковать их иначе, а Вальтер, не видевший эту часть старого русла, а только его низовья, предложил новую гипотезу, столь же мало обоснованную, как и гипотеза Коншина. Мой спор с Коншиным по этому вопросу будет со временем, я в этом глубоко убежден, разрешен новыми геологическими исследованиями в мою пользу; ненадежность геологических работ Коншина обнаружена недавно и на Кавказе Голубятниковым по отношению к Бакинскому нефтеносному району.
Мои взгляды на Узбой изложены в книге «Закаспийская низменность» (Записки Геогр. общ. по общей географии, т. XX, вып. 3) и в примечаниях к книге Коншина «Разъяснение вопроса о древнем течении Аму-Дарьи» (в тех же Записках, т. XXXIII, вып. 1) на стр. 249–256.
Могу только порадоваться, что исторические изыскания Бартольда подтвердили мои геологические выводы, так упорно оспариваемые Коншиным.
Это письмо адресовано Льву Семеновичу Бергу, будущему академику, а следующее — известному исследователю Центральной Азии Григорию
Ефимовичу Грум-Гржимайло. В нем очень четко выражены взгляды Обручева на научную дискуссию, его принципы:
«Я говорю всегда прямо, что думаю, без экивок и недомолвок, и в таком смысле прошу понимать мои отчеты — путевые, предварительные и полные, и не читать в них между строк, отыскивая невысказанные или недосказанные мысли. Если меня убедят, что мои мнения ошибочны, я от них отказываюсь прямо, без почетного или непочетного отступления, замаскированного разными «но» и «ежели». Так я поступил в вопросе о Ханхае, когда мне доказали палеонтологические находки, что это было не соленое море, как я думал, а цепь пресных озер; так поступлю и в спорных между нами вопросах, если вы мне докажете, что я не прав. Но пока я этих доказательств не вижу, Вы мне их не дали, и я остаюсь на первоначальной точке зрения»…