Понятия пространства и времени, столь характерные для низшего переживания самих себя и нашего мира, как оказывается, усваивающегося путем построения рефлексов и операций по разграничению различных «объектов», одним из которых является сам «субъект», который одновременно и отличен от остального мира и все же глубоко включен в него. Поэтому, каким бы захватывающим ни было развитие или ниспровержение этих понятий, это происходит на уровне того, что можно было бы обозначить конечной фазой долгого процесса, или, в буквальном смысле слова, на поверхности весьма слабо исследованного океана с неведомыми глубинами. Отказ принять «ум», «опыт» или «интуицию» — все эти ускользающие концепции — в область «точных» наук понятен, но необходимо указать на то, что чем больше точные науки закрывают себя от своего источника и ограничивают себя «чистыми фактами», тем больше шансов на то, что несдерживаемые спекуляции и глупейшие предубеждения, которые, как предполагалось, были запрещены, будут возникать снова — любопытный способ выковывания новых цепей (может быть, мы назовем их теперь плутониевыми?). Вышеупомянутый отказ, столь часто вырастающий до непрекрытой враждебности, вызывается, главным образом, общей неясностью таких терминов, как «ум», «знание», «опыт», «сознание», «дух» и их синонимов, часто используемых совершенно без разбора. Теории, имеющие дело с тем, что обозначается этими терминами, обычно делятся на две группы: дуализм ума и тела — с одной стороны и редукционный монизм с его подразделением на редукционный материализм и парапсихизм — с другой. Их бросающаяся в глаза слабость состоит в том, что они спешат с ответами прежде, чем задан любой вопрос.

Двусмысленность слова «опыт» можно интерпретировать как указывающую в направлении либо абсолютной объективности (путь редукционного натурализма), либо абсолютной субъективности (преследуемой дедуктивным идеализмом). Один замалчивает субъект, другой — объект; общим для обоих является мнимая дихотомия на субъект и объект. Но «опыт» (переживание) предшествует различию между субъективностью и объективностью, между внутренним и внешним, поскольку он не является ни субъектом, ни объектом и не имеет ни внутреннего, ни внешнего. Дело в том, что опыт не есть вещь, внутреннее же учреждающего субъекта или трансцендентального эго, так же, как и внешнее учрежденного объекта, являются позднее. Трансцендентальное эго — это постулат, как абсолютное пространств и время, и имеет лишь ограниченное применение в близоруком репрезентативном мышлении, как Эвклидова геометрия на маломасштабных поверхностях. Опыт который не поддается никакому редукционизму и поэтому не может сравниваться с трансцендентальным эпистемологическим источником (эго трансцендентных философий) или с метафизическим основанием (допущение метафизикой существования душевной субстанции) является тем не менее источником понятий для интерпретации, среди которых «пространство» и «время» оказываются «горизонтальными формами» самого опыта. Здесь «пространство» является ориентабельностью без фиксированного центра, а «время» — удерживающей-запоминающей структурой с его объединяющей операцией «теперь». Отличительные характерные качества «присутствия субъекта» и «присутствия объекта» являются результатами более поздней (тематической) конструкции. Хотя опыт, все проникая, присутствует, как «горизонтальные формы», являющиеся налагаемыми ограничениями, как в игре, опыт (как непрерывный источник) никогда не исчерпывает себя.

Вместе с этим опыт несет побочный оттенок значения знания, которое, и это следует подчеркнуть, является основополагающим, если не синонимом, для всей жизни (как мы ее «знаем»). Это также способ, которым она проявляет себя, т. е. ограничивая себя пространством и временем.

Будучи скорее процессом, чем статической сущностью, знание всегда рискует стать разделенным с самим собой (против себя), принимая свои намеренные операции конкретно и — но до этого оно соскальзывает в жесткость субъекта-«здесь» и объекта-«там» — устанавливая поддельный образ себя, который действительно является источником любой дуальности. И все же этот поддельный образ есть знание, но оно не является ни доминирующей интуицией, ни Большим Знанием. Оно меняется вместе с настроением «времени», будучи похожим на моду, и поэтому его время не является Большим Временем. Масштаб («пространство»), который оно само устанавливает, есть ограничение, и поэтому — не Большое Пространство. Фактически с точки зрения этого «малого» знания пространство и время являются лишь «фрагментами», «отдельными вещами», которые старательно ткутся на фабрике пространства-времени. Но такая унификация не остается стабильной и всякий раз подвергается серьезной угрозе со стороны новой информации.

Не следует думать, что, различая «малое знание», которое неизбежно оказывается как ограниченным, так и ограничивающим, и Большое Знание, имеющее освобождающее действие, поскольку оно игнорирует любую попытку ограничить или свести его к банальностям мнения, мы имеем дело с редуцируемыми свойствами или «вещами», между которыми лежит непроходимая пропасть. Большое Знание обнимает «малое знание» и может поэтому «видеть» его ограничения (и, что еще важнее, повеселиться над ним), тогда как «малое знание» не способно ни на что подобное.

Итак, «фигурально выражаясь», Большое Знание играет само с собой в жмурки. Но ничто не мешает ему сорвать повязку и двигаться сознательно. Или, можно сказать, «малое знание» подобно искаженному близорукому зрению, тогда как Большое Знание — это полное (нормальное) зрение — видение без видения, «вещей». Это, конечно, язык парадоксов, который совершенно невразумителен для того, кто держится за букву, кому по этой причине не над чем смеяться и кто упускает богатство, каковым является Бытие как переплетенная динамика пространства, времени и знания.

Переход от «малого знания» к Большому Знанию не влечет за собой новой теории о знании и его проявлениях, которые — не столько события, сколько Бытие, как знание, пространство и время, всегда вот оно, но никогда — в качестве вещи. Не создает этот переход и новой эпистемологической модели. Это реставрация видения, которое как таковое ни отрицает, ни абсолютизирует.

Итак, цель этой книги — реставрировать видение, а последовательный ряд упражнений являет собой терапевтические средства, ведущие к этому результату Вдумчивый читатель будет глубоко признателен Тартангу Тулку за брошенный им призыв думать и видеть вновь.

Герберт В. Гюнтер

В некотором смысле Пространственно-Временное-Знанческое видение не нуждается в представлении, так как можно было бы сказать, что оно само есть свое описание. Тем не менее, на другом уровне, написание этой книги явилось обширным проектом, занимавшим фокус моего внимания многие годы. Так что мне хотелось бы поделиться с читателем некоторыми основаниями, сделавшими возможным как видение, так и его представление. Чтобы проделать это, будет полезно что-то сказать о моей жизни.

Я родился в Аскионге, центральном районе Голок Западного Тибета, где люди прослеживают свою родословную до ранних тибетских королей. Мой отец, Зогпо Тулку, воплощенный лама, прошел подготовку во многих ведущих духовных традициях Тибета и был также деревенским доктором.

Ожидали, что я продолжу семейную традицию, и, как бывает в случае большинства таких детей, мне было уделено много внимания и дано много наставлений. Мать учила меня читать и писать, когда я был совсем маленьким, а с шести до двенадцати лет меня индивидуально обучали несколько одаренных учителей. Мой отец также был моим учителем, передавшим мне ряд дисциплин в плане интроспекции и показавший мне путь духовной интеграции; он был очень добрым человеком.

Меня послали учиться в Тартанг-монастырь, когда мне было 12 лет, и препоручили заботам моего старшего брата. Будучи связан с этим монастырем как по инкарнационной линии, так и по принадлежности к нему моего отца, я получал наставления от главного настоятеля, который был моим гидом по разным традиционным и философским текстам. Помимо этого, я получал разъяснения в уникальных областях изучения Ньингма (старейшая традиция Тибетского Буддизма); у меня была также возможность изучать такие различные предметы, как литература, искусство, поэзия, каллиграфия и медицина. Хотя предложенные монастырем дисциплины и обучение были нелегкими, позднее я оценил их огромную пользу.