Реб Касриэл Дан низко поклонился. Вот что случается с плотью и кровью. Вслух он сказал:

— Шабсай Гетцель, выздоравливай! Ты нужен здесь, нужен…

Шабсай Гетцель открыл один глаз:

— Рабби!

— Да, Шабсай Гетцель. Я молюсь за тебя день и ночь.

Казалось, будто Шабсай Гетцель хочет что-то сказать, но ничего не выходило наружу, кроме какого-то булькающего звука. Через некоторое время он снова закрыл глаза. Рабби шептал: «Исцелись! Во имя Торы…» И все же он все время знал с отчетливостью, недоступной пониманию, что Шабсай Гетцель никогда не встанет с постели.

Шабсай Гетцель умер той же ночью, а наутро были похороны. В доме учения рабби говорил надгробное слово. Реб Касриэл Дан никогда не плакал, произнося погребальные речи, но на этот раз он прикрыл лицо носовым платком. Он давился словами. Тесть Шабсая Гетцеля потребовал, чтобы книгу зятя положили на гроб; так его и унесли на кладбище. У Шабсая Гетцеля не было детей, первый каддиш над ним читал раввин.

Через несколько дней община назначила Пессахию помощником раввина. Пили коньяк, ели медовый пирог. На Пессахии был новый кафтан, новые сапоги и ермолка, на которой теперь не было пуха. Он обещал исполнять все обязанности раввина и помогать отцу руководить общиной. Старейшины желали ему удачи.

Прошло несколько недель. Рабби проводил дни в уединении, поручив разбор всех ритуальных и законоведческих вопросов сыну. Он даже перестал ходить молиться в дом учения. Обычно он ел только раз в день — кашу, хлеб, мясо. Теперь он почти не притрагивался к еде. В Субботу он больше не пел гимнов. Он больше не ставил самовар по ночам. Домашние могли слышать, как рабби шагает взад-вперед в темноте, вздыхая и разговаривая с самим собою. Лицо его пожелтело, борода поблекла.

Совершенно неожиданно реб Касриэл Дан объявил, что оставляет пост раввина. Он ходатайствовал перед общиной о назначении реба Пессахии на свое место. Он объявил, что согрешил и должен идти в изгнание покаяния ради.

Напрасно плакала жена. Реб Касриэл Дан снял атласное облачение и круглую меховую шапку раввина. Он надел длинное ворсистое пальто и матерчатый картуз. Он простился с женой, с Телцей Миндель, с ребом Пессахией, с жителями города. Какой-то извозчик взялся подвезти его до Люблина.

Когда рабби садился в повозку, один молодой человек, известный своей дерзостью, отважился спросить рабби, что за грех тот совершил. И рабби ответил:

— Заповедь «не убий» заключает в себе все грехи.

После смерти жены у профессора Владислава Эйбищюца остались лишь книги да птицы. Он отказался от должности профессора истории Варшавского университета, потому что не мог больше выносить хулиганство студентов, состоявших в братстве «Польский орел». Они являлись на занятия в расшитых золотом фуражках братства, каждый щеголял увесистой тростью и чуть что лез в драку. По какой-то причине, невнятной профессору Эйбищюцу, у большинства из них были красные лица, прыщавые шеи, вздернутые носы и квадратные челюсти, словно совместная ненависть к евреям превратила их в родственников. Даже их голоса, требовавшие, чтобы еврейские студенты сидели на скамьях гетто, звучали одинаково.

Владислав Эйбищюц вышел в отставку на небольшую пенсию. Ее едва хватало на квартирную плату и еду, но что еще нужно в старости? Его подслеповатая служанка Текла была польской крестьянкой. Профессор давным-давно перестал платить ей жалованье. Она готовила им обоим супы и что-нибудь тушеное — то, что можно есть без зубов. Ни тому ни другому не нужно было покупать ни новой одежды, ни даже обуви. Костюмы, пальто, потертые меха, а также платья госпожи Эйбищюц остались от былых дней. Все было тщательно упаковано и пересыпано нафталином.

За долгие годы библиотека профессора так разрослась, что все стены от пола до потолка были покрыты книжными полками. Книги и рукописи лежали в платяных шкафах, в чемоданах, в подвале, на чердаке. Пока была жива госпожа Эйбищюц, она время от времени пыталась навести хоть какой-то порядок. С книг стиралась пыль, и они проветривались. Поврежденные переплеты и корешки восстанавливались. Ненужные рукописи сжигались в печке. Но после ее смерти домашнее хозяйство пришло в упадок. К тому же профессор теперь собрал еще около дюжины клеток с птицами — простыми и длиннохвостыми попугаями, канарейками. Он всегда любил птиц, и дверцы клеток были открыты, чтобы птицы могли летать свободно. Текла жаловалась, что не в состоянии убирать за ними, но профессор обычно говорил: «Дурочка, всякая Божья тварь чиста».

Мало того, профессор еще ежедневно кормил голубей на улице. Каждое утро и каждый вечер соседи видели, как он выходит из дома с пакетом корма. Профессор Эйбищюц был небольшого роста, сутулый, с редкой бородкой, которая из белой вновь превратилась в желтую, с горбатым носом и впалым ртом. За толстыми линзами очков карие глаза под лохматыми бровями казались огромными и слегка раскосыми. На нем всегда был один и тот же зеленоватый сюртук и давно вышедшие из моды ботинки с эластичной вставкой и круглыми носками. Непослушные пряди белых волос выбивались из-под круглой шапочки. Как только профессор проходил через ворота своего дома и прежде, чем он начинал приговаривать «гули-гули-гули» (такой же сигнал сбора для голубей, как для кур «цып-цып-цып»), стаи птиц стремительно слетались со всех сторон. Они давно поджидали его на старых черепичных крышах и на деревьях вокруг кожно-венерической лечебницы. Улица, на которой жил профессор, начиналась у бульвара Новый Свят и спускалась вниз к Висле. В летнее время между булыжниками пробивалась трава. Движение здесь было редким. Лишь временами приезжал катафалк, чтобы взять труп какого-нибудь пациента, умершего от сифилиса, от волчанки, или же полицейский фургон привозил проституток с венерическими заболеваниями. В некоторых дворах еще действовали ручные водоразборные колонки. По соседству жили в основном старики, редко выходившие из дома. Голуби укрывались здесь от городского шума.

Профессор не раз говорил Текле, что кормить голубей для него все равно что ходить в церковь или в синагогу. Бог не алчет похвал, а голуби каждый день с восхода солнца ждут, чтобы их накормили. Лучше всего послужить Творцу, будучи добрым к его тварям.

Профессор не только получал удовольствие от кормления голодных голубей. Он учился у них. Как-то он прочел выдержку из Талмуда, где евреи уподоблялись голубям, и только потом понял смысл этого сравнения. У голубей нет никакого оружия в борьбе за существование. Их жизнь почти всецело зависит от тех крох, которые им бросят люди. Они боятся шума, летят прочь от самой маленькой собачонки. Голуби даже не отгоняют воробьев, которые крадут у них пищу. Они, подобно евреям, полагаются на мир, покой и добрую волю. Но из каждого правила есть свои исключения. Так же как среди евреев, среди голубей попадались воинственные особи, отвергшие свои традиции. Были такие голуби, которые отгоняли других, клевали их и хватали зерно прежде всех. Профессор Эйбищюц оставил университет не только из-за студентов-антисемитов, но также из-за студентов-евреев, которые были коммунистами и использовали нападки на прочих евреев для своей пропаганды.

Долгие годы, пока профессор Эйбищюц занимался исследованиями и преподавал, рылся в архивах и писал в научные журналы, он все время доискивался некоего смысла, некоей философии истории, некоего закона, могущего объяснить, куда движется человечество и что побуждает его вести постоянные войны. Было время, когда профессор склонялся к материалистическому толкованию явлений. Он восторгался Лукрецием, Дидро, Фогтом, Фейербахом. Некоторое время он даже верил в Карла Маркса. Но этот период юношеских увлечений скоро миновал. Теперь профессор ударился в противоположную крайность. Не надо быть верующим, чтобы видеть целенаправленность природы, истину так называемой телеологии[26], отвергнутой учеными-естественниками. Да, есть некий замысел в природе, пусть она порой и представляется нам совершенно хаотичной. Мы все необходимы: евреи, христиане, мусульмане, Александр Македонский, Карл Великий, Наполеон, даже Гитлер. Но почему и зачем? Чего достигает Божественное Начало, позволяя коту есть мышь, ястребу убивать кроликов и студентам из польского братства нападать на евреев?