Действующие лица другого рассказа — совсем иной тип персонажей, тех самых захваченных страстями души своей погубителей, образы которых поражают разнообразием и выразительностью. К ним принадлежит и «предательница Израиля», героиня рассказа «Модница», крестившаяся из-за пустой страсти, сгубившей ее жизнь. Акса в рассказе «Венец из перьев», пожалуй, одна из самых неизменно несчастных красивых и образованных героинь писателя — «дочери царей между почтенными у тебя», — и несколькими строками ниже автор саркастически замечает: «…а все дочери Израиля — дочери царей». Красота суетна, а ум опасен. Чего же ждать ей, как не венца из перьев? К тому же богатство, гордыня, чрезмерная любовь бабушки с дедушкой — откуда же взяться истинной любви к Богу, единственной путеводной звезде в этой предательской жизни? А вот и жених, казалось бы, именно такой, какого следует выбрать девушке из уважаемой семьи, — бедный и неказистый, но преуспевший в Учении. И лишь бабушке «оттуда», правда, похоже, что не с Небес, видно, что его юная душа одержима дьявольской гордыней, которую способна унять только смерть — к сожалению, сначала его заблудшей невесты, а уж потом и его самого. Судьба этой пары вызывает ужас у окружающих, и лишь раввин верен своему долгу, призывая к милосердию. «Евреи, явите милосердие!» — заповедью звучат эти слова во многих рассказах Зингера, далекого от стремления идеализировать не только паству, но и пастырей.

Раввин, главный персонаж рассказа «Плагиатор», сам институт Суда Торы, которому посвящена одна из лучших книг писателя, носящая это название, — постоянная тема его размышлений. И хотя, окончив семинарию, он стал литератором, но по крови и в известном смысле по роду занятий он — их продолжение. Раввины были в роду у обоих родителей, причем не только оба деда, но линии эти прослеживаются и дальше. В семье гордились предками, пользовавшимися уважением в ученом мире богословия и комментариев к Писанию. Именно этой струны еврейской души и касается рассказ «Плагиатор». В семье Зингера были представлены оба религиозных направления — более ортодоксальное с материнской стороны и «тронутое» каббалой с отцовской. Оба они оказали глубокое воздействие на формирование будущего писателя. Черты характеров родителей и других членов семьи, события из их жизни легко прослеживаются в его творчестве. Интересная смесь традиционных и современных взглядов уживалась в матери. Девушек из таких семей (вспомним о дочерях царей) учили дома Писанию, причем часто это была не только Тора, но и каббала. И соответственно арамейскому и ивриту. Главным было уважение к учености. При выборе мужа решало оно, а не богатство или внешность. Так поступила мать писателя. В семье традиционно покупались все богословские и новые книги, которые привозили книготорговцы. Мать читала популярные научные журналы и весьма частым проявлениям иррациональных сил, о которых приходили советоваться люди к мужу и к ней, всегда стремилась найти прежде всего рациональное объяснение и лишь при отсутствии такового обращалась к Писанию. При этом авторитет мужа был для нее непререкаем. И по традиции она умела взять на себя все тяготы жизни, чтобы по возможности освободить его от мирских забот для занятий основным предназначением мужчины — быть евреем и раввином, соблюдать Закон и соотносить жизнь с Писанием.

Отец тяготел к более «романтическим» и проникнутым мистикой хасидизму[5] и каббалистике. В согласии с Торой в суде он предпочитал компромисс, стремясь к тому, чтобы обе стороны разошлись удовлетворенными. Однако в жизни был строг к себе и близким. Подобно многим раввинам писателя, отец был погружен во взаимоотношения со Всевышним и комментарии священных книг. Жена и младший сын, автор этих рассказов, были в курсе вершимого в их доме Суда Торы, слово отца было решающим во всех важных вопросах жизни семьи. Его интересовали люди, особенно те, с кем можно было говорить о Писании или чья судьба наглядно заставляла убедиться в неисповедимости путей Господних. К старости он даже стал читать газеты. Но грань между миром души и «миром» оставалась четкой. Несомненно — при всем интересе к жизни, — именно от отца у Зингера отстраненность ви́дения, ощущение сравнительной незначительности земного бытия. И многим раввинам в его произведениях присуще стремление не опускаться до суеты жизни. Именно эту борьбу ведет с самим собой герой рассказа «Плагиатор». И Провидение являет ему доказательство необратимости действия мысли. В наказание за минутную слабость его ждут пожизненные душевные муки и, кто знает, может быть, кара в жизни иной.

Однако при том, что их часто томит земное бытие, даже те, кому Писание служит надежной опорой, рано или поздно переживают страшные минуты сомнения в милосердии Творца, цели Творения, наличии какого-либо разумного начала в этом мире — книжники затмеваются умом, — и жизнь рушится. Ведь, как известно, дьявол имеет власть лишь над теми, кто сомневается во власти Господа. Служители культа у Зингера очень разные, но неизменно человечные в своей индивидуальности, накладывающей неповторимый отпечаток на жизнь общины и даже на толкование Торы. Но при любых издержках писатель верит, что «лишь индивидуальное может быть истинным и справедливым». И в этом убеждении — корень его отношения к институту раввината как социально-историческому и этическому явлению, которое в его сознании противостоит любым институтам, основанным на применении власти, независимо от их политической ориентации. Он видит в нем смесь суда, молельного дома, дома учения и приемной психоаналитика — «смущенный дух должен где-то снять свой груз». Институт этот «мог существовать только в народе глубоко верующем и униженном. И он достиг у евреев расцвета в тот период их истории, когда они были совершенно лишены власти и влияния в мире. Орудием суда был носовой платок, которого касались заинтересованные стороны в знак согласия с его решением… Я не хочу идеализировать, — пишет Зингер, — но я убежден, что он будет возрожден как универсальный институт… Временами мне кажется, что Суд Торы — земное подобие Небесного суда, Божьего правосудия, которое евреи считают абсолютным милосердием». Писатель знает — лишь любовь и сострадание способны помочь человеку вынести ужас земного бытия, не утратив в страстях своего божественного подобия. Но и в отношении любимых героев ирония никогда не изменяет Зингеру, способность взглянуть на себя со стороны, самоирония — одна из черт характера еврейского народа, его сохранившая. В одном из рассказов о раввинах — «Мальчик знает правду» — автор изображает момент прозрения героя, забросившего дело жизни и совершенно потерянного. Неожиданно для себя самого он спрашивает на улице мальчишку, из тех, кого еще так недавно сек в ешиве[6]: «Что делать еврею, который потерял грядущий мир?» «Оставаться евреем», — не задумываясь отвечает мальчишка. «Даже если он потерял грядущий мир?» — переспрашивает пораженный простотой ответа раввин. И его осеняет: «Мальчик знает правду». Он возвращается к Торе и своим обязанностям. Два десятилетия спустя в поисках душевной опоры другой герой Зингера приходит к тому же заключению: «…стоит еврею отступить от буквы Закона, и он окажется на дне — фашизма, большевизма, убийства, прелюбодеяния, пьянства… Путь спасения — один… И он сидел над Гемарой, уставившись на буквы. Эти записи были домом. На этих страницах обитали все его предки. Эти слова никогда не удастся перевести на другой язык…»

Приведенные размышления глубоко автобиографичны. Переводчик на польский классиков мировой литературы, принимавший участие в переводе собственных произведений на английский, Зингер навсегда сохранил верность идишу, который был для него «образом жизни… языком изгнания, в котором нет слов для обозначения оружия, военной тактики… в менталитете которого заложена благодарность за каждый день жизни, крупицу успеха, проявление любви… смутное сознание того, что Творение еще только начинается…».