— Зачем ему делать ремонт? — вопрошала она. — Если я съеду, он повысит квартирную плату и к тому же получит задаток.

Этот прозаический разговор звучал странно после того, чему я был свидетелем всего лишь прошедшей ночью. Я спросил ее:

— Как вы спали? Хорошо?

Матильда горестно покачала головой.

— Ничего хорошего теперь со мной не происходит. Ты-то как спал?

— Как убитый.

— Да, ты молод.

— Что вы делаете, когда вам не спится? — спросил я. — Читаете?

Матильда отрицательно покачала головой. Слабая улыбка появилась на ее губах.

— Я танцую.

— И это помогает от бессонницы?

— Мне помогает. Я научилась у Ицци. Он тоже мучается без сна. Как ему заснуть, если он целыми днями лежит в постели и размышляет? Когда-то он мечтал стать танцором, и вот что осталось от его мечтаний.

Я больше никогда не видел Матильду. Вскоре после этого случая я уехал в Америку. Матильда и Ицци погибли в варшавском гетто. Не знаю, какими были их последние дни, но я часто представляю себе, как однажды ночью, когда нацисты бомбили город, когда бушевал огонь и люди бежали в укрытие, мать и сын стали танцевать, и танцевали до тех пор, пока здание не рухнуло и оба, покрытые обломками, не затихли навеки.

В те дни мне удавалось находить необыкновенно выгодные предложения среди мелких объявлений в своей газете, печатавшейся на идише. Без этого мне было не обойтись, потому что я зарабатывал меньше двенадцати долларов в неделю — мой гонорар за еженедельную колонку «фактов», которые я выуживал из журналов. Скажем, таких: черепаха может прожить пятьсот лет; гарвардский профессор издал словарь языка, на котором разговаривают шимпанзе; Колумб вовсе не пытался открыть новый путь к Индиям, он искал десять пропавших колен Израилевых.

Это было летом 1938 года. Я жил в меблированной комнате на четвертом этаже дома без лифта. Перед моим окном была глухая стена. И тут я нашел объявление, в котором было сказано: «Комната на ферме с пансионом, десять долларов в неделю». После того как я «навсегда» порвал со своей подругой Дошей, никаких причин оставаться летом в Нью-Йорке у меня не было. Я сложил в большой чемодан свои жалкие пожитки — множество карандашей, а также книг и журналов, из которых я извлекал информацию, и сел в автобус, идущий к горам Катскилл, чтобы добраться до поселка Маунтиндейл. Оттуда я собирался позвонить на ферму. Чемодан мой не закрывался, и я перевязал его множеством шнурков, которые купил у слепых нищих. Мой автобус отправлялся в восемь утра и прибывал в поселок около трех часов пополудни. Из писчебумажного магазина я пытался позвонить на ферму, но не смог дозвониться и зря истратил три монетки. Первый раз я не туда попал, во второй раз в трубке стало свистеть, и свистело несколько минут, в третий раз я, возможно, набрал правильный номер, но никто не подошел. Монеты не вернулись. Я решил взять такси.

Когда я показал шоферу адрес, он нахмурился и мрачно покачал головой. Чуть погодя он сказал: «Кажется, я знаю, где это». И он тотчас с яростной скоростью помчался по узкой дороге, на которой было полно ухабов и ям. В объявлении говорилось, что ферма расположена в пяти милях от поселка, но шофер ехал уже полчаса, и мне становилось ясно, что он заблудился. Спросить дорогу было не у кого. Я и вообразить себе не мог, что в штате Нью-Йорк есть такие необитаемые районы. Время от времени мы проезжали мимо сгоревшего дома или силосной башни, по-видимому давным-давно заброшенной. Гостиница, окна которой были заколочены досками, вдруг появлялась ниоткуда и вновь исчезала, как видение. Все заросло травой и кустарником. Стаи ворон кружились и каркали. Счетчик такси щелкал громко и с лихорадочной быстротой. Через каждые несколько секунд я нащупывал в брюках карман с деньгами. Я хотел сказать водителю, что не имею возможности бесцельно кружить по необитаемым вересковым пустошам, но знал, что он станет ругаться. Он может даже бросить меня одного в этой пустыне. Он все время ворчал, и каждые несколько минут я слышал, как он произносит «сукин сын».

Когда, после бесконечных кругов и поворотов, мы прибыли к месту, означенному в адресе, я понял, что допустил ужасную ошибку. Никакой фермы там не было и в помине — лишь старый разрушенный деревянный дом. Я заплатил четыре доллара семьдесят центов за путешествие и тридцать центов дал на чай. Шофер бросил на меня кровожадный взгляд. Едва я успел выхватить свой чемодан, он рванул с места и пулей помчался прочь с самоубийственной скоростью. Никто не вышел мне навстречу. Я услышал, как мычит корова. Обычно корова помычит немного и замолкает, но эта корова мычала без передышки и тоном существа, попавшего в безжалостный капкан. Я отворил дверь в какую-то комнату, в ней были железная плита, незастланная кровать с грязным бельем и прорванный диван. Возле облупившейся стены были свалены мешки с сеном и фуражом. На столе лежало несколько розоватых яиц с налипшим на них куриным пометом. Из соседней комнаты вышла смуглая девица с длинным носом, мясистым ртом и сердитыми черными глазами, глядевшими из-под густых бровей. Слабый темный пушок пробивался над ее верхней губой. Она была коротко острижена. Если бы не потрепанная юбка, я бы принял ее за мужчину.

— Что вам надо? — спросила она меня резким голосом.

Я показал ей объявление. Она едва взглянула на газету и сказала:

— Отец ненормальный. У нас нет никаких комнат и никакого пансиона, во всяком случае не за такие деньги.

— Сколько же вы хотите?

— Нам не нужны пансионеры. Некому на них готовить.

— Почему корова все время мычит? — спросил я.

Девица смерила меня взглядом с головы до ног.

— Не ваше дело.

Вошла какая-то женщина, которой могло быть пятьдесят пять, шестьдесят или шестьдесят пять лет. Она была низкой, широкой, одно плечо выше другого, с огромной грудью, свисавшей до живота. На ней были стоптанные мужские шлепанцы, а голова была повязана платком. Под косо надетой юбкой виднелись ноги с варикозными венами. Хотя был жаркий летний день, на ней был рваный свитер. Ее раскосые глаза были разрезаны по-восточному. Она вглядывалась в меня с лукавым удовлетворением, словно мое появление здесь было следствием какого-то розыгрыша.

— По газете, что ли? По газете?

— По газете.

— Скажите мужу, пусть он морочит голову себе, а не другим. Нам не нужны пансионеры. Они нужны нам, как дырка в голове.

— И я ему о том же, — вставила девица.

— Простите, но я приехал сюда на такси, а теперь оно уже в поселке. Можно мне хотя бы переночевать?

— Переночевать-то? У нас нет ни постели, ни белья. Ничего нет, — сказала женщина. — Хотите, я вызову вам другое такси? У мужа не все дома, и все, что он делает, он делает нам назло. Затащил нас сюда. Хочет быть фермером. Кругом на много миль нет ни магазина, ни гостиницы, откуда мне взять сил на вас готовить. Мы сами едим одни консервы.

Корова все еще мычала, и, хоть девица только что ответила мне весьма недоброжелательно, я не удержался и спросил:

— Что с коровой?

Женщина подмигнула девице.

— Ей нужен бык.

В этот момент вошел сам фермер, такой же маленький и ширококостный, как и его жена, в заплатанном комбинезоне, в кацавейке, напомнившей мне Польшу, и в шапке, сдвинутой на затылок. На его загорелых щеках росла белая щетина. Нос был весь в прожилках. У него был дряблый двойной подбородок. Он принес с собой запахи навоза, парного молока и только что перекопанной земли. В одной руке он держал лопату, а в другой палку. Его глаза под лохматыми бровями были желтыми. Увидев меня, он спросил:

— По газете, что ли?

— По газете.

— Отчего ж вы не позвонили? Я запряг бы лошадь и встретил вас на бричке.

— Сэм, не морочь голову молодому человеку, — перебила его жена. — У нас нет для него белья, некому готовить, и что такое десять долларов в неделю? Себе дороже.

— Это мое дело, — ответил фермер. — Я давал объявление, а не вы, мне и отвечать. Молодой человек, — возвысил он голос, — я здесь хозяин, а не они. Это мой дом и моя земля. Все, что вы здесь видите, принадлежит мне. Вам бы следовало прислать открытку или позвонить, но раз вы уже здесь — вы желанный гость.