— Да, но казаки будут только завтра, а может, даже послезавтра, а нас, возможно, к тому времени матросня уже поджарит… Что же делать? Что же делать?

— Есть ещё одна мыслишка, ваше превосходительство… Мне кажется, что мы недооцениваем роль местной интеллигенции. Она многое могла бы сделать в деле успокоения гарнизона…

— Этих либеральных болтунов?! Да ведь именно они главные сеятели смуты! Все эти Волкенштейны, Ремезовы, Постниковы…

— Не все, Георгий Николаевич, не все. Наиболее сознательная часть интеллигенции на нашей стороне. Военврач Кудринский, например, опубликовал на днях статью, в которой ратовал за невмешательство армии и флота в политику. Вот ему бы и предложить роль миротворца. Полагаю, что у него это получится, он имеет определённую популярность в массах.

— Что ж, пожалуй… Используем все средства, хотя самое верное то, которое применял в Петербурге генерал Трепов: «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть!»

— Это верно, Георгий Николаевич, но если использовать ваше же фигуральное выражение о солдатах-ружьях, то они у нас в крепости почти все ржавые. Кому стрелять?

— Вот, господин Назаренко, ваши р-революционные войска! Пьяные погромщики! А вы говорили…

— Неужели вы не поняли, Шишков, что это сработала охранка вкупе с чёрной сотней? А в том, что им удалось спровоцировать несознательных солдат на погром, наша общая вина: меньше надо было дебатировать, а больше работать в массах…

— Работать надо, согласен. Но прежде надо утихомирить эту пьяную орду, прекратить дикий террор мирного населения.

— Солдаты выступили не против населения, а против командования, которое довело их до отчаяния. И нам нужно эту стихийную ярость ввести в правильное политическое русло…

— Другими словами, вы за продолжение восстания?

— Да, но иными методами. Я предлагаю собрать завтра общий митинг гарнизона и населения, вызвать на него представителей командования крепости и губернаторства и потребовать от них для начала выполнения объявленных манифестом свобод, а также освобождения политзаключенных.

— И вы полагаете, что власти пойдут на это?

— Не пойдут – заставим! Сила на нашей стороне.

— А где гарантия того, что этот митинг снова не выльется в пьяный дебош?

— Если организуем как положено – не выльется. Конечно, нас мало, партийную организацию так и не создали… Нужно избрать комитет рабоче-солдатских депутатов из числа наиболее сознательных вожаков воинской массы, таких как Первак, Починкин…

— Зауряд-офицер Шпур…

— Этот не годится: эсер, к тому же истеричен, как институтка…

— Не знаю, не знаю… Он очень популярен среди солдат.

— Это и плохо. И ещё. Необходимо через газеты разъяснить населению города цела и задачи восставших…

— Это могу сделать я.

— Гм… Ну что ж… Только, пожалуйста, без вашего меньшевистского тумана, всяких там намеков, экивоков, а – прямо, конкретно!

— Я попытаюсь, но цензура…

— В реакционном «Дальнем Востоке», конечно, не пройдёт, а во «Владивостоке» у Ремезова или в «Листке» у Подпаха можно попробовать. Неплохо было бы организовать выступление в печати наших ветеранов политкаторжан-сахалинцев, в особенности Перлашкевича, Волкенштейн и других… Они хоть и ошибались в прошлом, но революции преданы…

Вечер опустился быстро, словно стараясь поскорее скрыть следы погрома. Но пылали дома и строения, обращённые в гигантские костры, и в их свете лик города казался ещё ужаснее, чем днём. Громоздились кучи битого кирпича и дымящихся брёвен, зияли пустотой глазницы окон, чёрным снегом падал пепел. Блестела забрызганная осколками стекла мостовая, и дождевые лужи на ней наливались кроваво-красным цветом. Изредка на фоне пламени испуганными тенями проскальзывали редкие прохожие.

Сиротин сидел в пролётке, медленно пробирающейся по захламленной улице. Откинувшись на кожаную спинку сиденья и скрестив руки на груди, он, как Наполеон, с мрачным удовлетворением смотрел на горящий город. Его лицо, обычно бледное, было в отблесках огня розовым, а ярко-красные губы – наоборот – белыми.

— Господин Сиротин? — услышал он идущий с тротуара тихий, неуверенный возглас, повернулся и с неудовольствием узнал в стоящей у забора женщине госпожу Воложанину. Она была в широкополой шляпе с цветами, напоминавшей небольшую клумбу, и в модном английском пальто. Глаза Софьи Максимилиановны были испуганно-большими, губы дрожали.

— Остановись, — буркнул пассажир извозчику, мужику с такой широкой бородой, что её было видно даже со спины. Равнодушный ко всему на свете, кроме своего гонорара, он, не оборачиваясь, придержал лошадь, и Сиротин сошёл на тротуар.

Увидев, что не ошиблась, Воложанина с девичьей резвостью бросилась к нему, схватила его руки.

— Господин Сиротин! Какое счастье!.. Само небо послало мне вас! Представьте мое ужасное положение: ночь, кругом пьяные бандиты, ни одного извозчика… Я уж не чаяла добраться домой… Ведь вы проводите меня, да?

— С удовольствием, — отвечал он сухо, делая приглашающий жест к пролётке. — Прошу.

— Вы настоящий рыцарь! Что бы я без вас делала! Представляете: пешком, одна через весь город… Пьяная солдатня на каждом шагу… А я всё-таки женщина, хотя и старуха, — добавила Софья Максимилиановна, напрашиваясь на комплимент. Она уже пришла в себя и, сидя рядом с Сиротиным, кокетливо поправляла шляпку.

— Пошёл! — крикнул он извозчику. — На Пушкинскую!

Прижимаясь к соседу чуточку больше, чем того требовала езда в тесной пролётке, поминутно заглядывая в его красивое и бесстрастное лицо, Воложанина болтала без умолку, как это часто бывает с человеком, который после треволнений и потрясений оказался наконец в безопасности.

— Нет, вы посмотрите, что творится! Это какой-то кошмар! Офицерские дома сожжены, магазины разграблены… Слава богу, мой не тронули, видимо, знали, что я вдова героя Цусимы…

— Скорее потому, что вы водкой не торгуете, — усмехнулся Сиротин.

— Может быть… Я об этом как-то не подумала… Господи, когда все это кончится?!

— Конец уже близок! — мрачно изрёк он и в тот же момент увидел толпу солдат, вышедших из-за угла. Подумал: «Вот он!»

— Стой! — раздался крик возле самой пролётки, и лошадь испуганно вскинула голову, подняв на узде матроса в сдвинутой на затылок бескозырке, в расстёгнутой шинели. — Стой, тебе говорят! — гаркнул он ещё раз и узкими злыми глазами ощупал седоков. — Кто такие? Откуда? Куда?

— Мы мирные граждане, — сдержанно сказал Сиротин. — Едем домой.

— А ты не врёшь? Может, ты переодетый офицер… Документы покажь!

— Брось, Ванька! — сказал один из солдат. — Не ахвицер он. Я их благородия за версту чую. Не приставай к людям. Пошли!

— Погоди! — ответил матрос, не выпуская узду.

Иван Рублёв – это был он – познакомился пять минут назад с хлопцами из Хабаровского полка и сейчас вместе с ними шёл бить поручика Лилеева, лично ему не знакомого, но хорошо известного солдатам мастера мордобоя. До этого Иван, как и другие матросы Сибирского экипажа, метался по городу, выяснял отношения с унтером Семериковым, поджигал флигель ротного командира, уничтожал документы в окружном суде… И всё это делалось в каком-то злобно-радостном, хмельном тумане, без мыслей о последствиях, но с единственной – отомстить!.. В ушах матроса всё ещё звучал вопль краснорожего громилы: «Однова живём!» Плевать, что будет завтра, а сегодня – наш день! Праздник на нашей – матросской – улице!

Вот почему грозным весельем светились половецкие глаза Рублева и злобно щерился рот с обветренными шелушащимися губами и белыми литыми зубами.

— Погоди! — хрипло сказал он, оглаживая коня по атласной шее. — Вы куда едете, господа хорошие?

— На Пушкинскую.

— Жалко, что нам не по пути. Посему – вытряхайтесь!

— По какому праву ты… — начал было Сиротин, но Воложанина, стиснув его руку, горячо зашептала:

— Ради бога, не злите их…

— Права у нас одинаковые – манифест уравнял! — усмехнулся матрос. — Так что прогуляетесь пешочком!