— Сейчас иду! — откликнулась она, а про себя усмехнулась: «Вот и отдохнула!»

Начало нового, двадцатого, века Людмила Александровна вместе с мужем встретила в Александровске – административном центре острова. Она ждала этого перевода, полагая, что в центре нравы менее жестоки, чем в «провинции», и там она сможет отдохнуть, ибо устала – и телом, и душой – смертельно.

Но этим надеждам не суждено было сбыться. В Александровске каторжан истязали ещё более жестоко, чем в Корсакове. Десятки и сотни ссыльнопоселенцев и местных жителей нуждались в медицинской помощи, и снова Людмила Александровна проводит всё своё время среди больных и страждущих. Почти неделями не выходит она из тюремной больницы, врачует вместе с мужем больных и на дому. Если врач Волкенштейн получал от администрации какое-то жалованье, то его жена трудилась дни и ночи бесплатно, движимая все тем же долгом – помочь людям, облегчить их страдания.

Но не только утешителем была Людмила Александровна – яростным борцом за справедливость, а значит, против существующего строя. Когда не помогали просьбы и споры, она бралась за перо. Во многих газетах Дальнего Востока стали появляться статьи и заметки, подписанные Л. Волкенштейн и разоблачающие беззакония сахалинских чиновников

Однажды летом редкая гостья – радость – постучалась в скромный домик Волкенштейнов: к родителям приехал, как и обещал, сын Сергей. Он был уже главой семейства и привёз с собой жену и сына, маленького Серёжу. Слезам и поцелуям, казалось, не будет конца. «Не смогла быть хорошей матерью, буду по крайней мере хорошей бабушкой!» — твердила счастливая Людмила Александровна и почти год не отпускала сына и внука. Потом они уехали, и словно солнце закатилось – начались серые, пасмурные будни…

В 1902 году Людмила Александровна начала ходатайствовать о разрешении переехать во Владивосток. Сахалинские власти легко дали согласие, очевидно, даже были рады избавиться от беспокойной фельдшерицы, однако приамурский генерал-губернатор не сразу дал разрешение на приезд Волкенштейн во Владивосток. Зная её революционное прошлое, он боялся – и не без основания – её влияния на молодёжь города. Выручил случай, хотя и печальный. Во Владивостоке разразилась холера, для борьбы с которой не хватало медицинского персонала. Александр Волкенштейн предложил городской управе свои услуги при условии, что и жене, которая, кстати, фельдшерица, разрешат приехать. Отцы города обрадовались возможности заполучить сразу двух медиков и насели на губернатора, и тот, в конце концов, сдался.

Из письма Л. А. Волкенштейн другу-шлиссельбуржцу.

«Наконец-то я переезжаю с Сахалина во Владивосток. Как я рада, что освобожусь от здешних, ужасных, раздирающих душу картин. Не буду видеть иссечённых до мяса спин, почерневших от боли лиц. Это что-то нечеловеческое… Я измучилась. Пора отдохнуть, сил нет продолжать такую жизнь…»

Стоя на палубе парохода, не ощущая холодного ветра, она ещё долго смотрела назад, на сахалинские берега, придавленные зловещими аспидно-чёрными тучами. Вот и кончился ещё один этап её многотрудной жизни… Она оглядывалась назад и вспоминала прожитое, думала о пережитом…

Без малого двадцать лет провела она в неволе. А за что? За то, что хотела хорошей жизни своему многострадальному народу, за то, что помогла убрать с дороги один из царских столпов, как другие убрали самого царя… Но что изменилось? И царь на месте, и все его губернаторы, а цвет русской интеллигенции, лучшие сыны и дочери, погибли на виселицах, сгноены в тюрьмах и на каторге. Не слишком ли дорогая плата? Может быть… Может, и не тем путём шли они, но другого тогда не видели, а смириться и плыть по течению не могли, не имели права! Они честно прожили свою жизнь…

Впрочем, почему прожили? Ей ещё только сорок пятый, она ещё многое успеет сделать. Но сначала отдохнуть: «…сил нет продолжать такую жизнь…»

Но мысль об отдыхе покинула её, как только пароход ошвартовался у владивостокского причала. Едва успев устроиться с жильём – супруги Волкенштейн сняли квартиру в двухэтажном доме на Алеутской напротив пароходства Бринера, – они поспешили в холерные бараки спасать людей.

Очень скоро эту семью узнал и полюбил весь город, она всегда была в самой гуще событий. Началась русско-японская война – Людмила Александровна организует курсы сестёр милосердия; началась революция пятого года – она с мужем участвует в организации союзов, выступает на митингах и в печати, ведёт агитацию в войсках…

Резолюция приамурского генерал-губернатора Кулюбакина на досье супругов Волкенштейн.

«…Являются несомненно двигателями возмущения в Сибирском флотском экипаже, в сухопутных войсках и среди городского населения».

Из сообщения главнокомандующего всеми вооруженными силами на Дальнем Востоке генерал-адъютанта Н. Линевича министру финансов И. Шипову.

«…Во время беспорядков во Владивостоке, бывших 30-31 октября и 1 ноября, со стороны войск охраны было убитых: офицеров – 1, нижних чинов – 13; ранено: офицеров – 6, нижних чинов – 22. В толпе убито: нижних чинов – 2, матросов – 13, разночинцев – 6, инородцев – 3; ранено: штабных чинов – 32, матросов – 50, разночинцев – 22, инородцев – 12. Всего же убитых и раненых во Владивостоке за дни беспорядков 182 человека. Кроме сего, имеются сведения, что из разночинцев многие раненые скрываются по квартирам. В течение последних 2 дней беспорядков в городе не было, и торговые заведения открываются. Охрана города на своих местах, патруль – и конные, и пешие – на улицах…»

Из письма рядовому Владивостокского минного батальона Кириллу Кудрявцеву от его жены Катерины Кудрявцевой, крестьянки дер. Нагаткино Медниковской волости Старорусского уезда Новгородской губернии:

«…А ещё пишем вам, дорогой наш супруг Кирилл Семёнович, что дочка ваша Мария Кирилловна стала ходить, а двуродная[6] сестра ваша Аграфена померла от живота, панихиду по ей справили, вечный ей покой и царство небесное, отец Евлампий за панихиду гривенник взял. У соседей наших Вороновых единственную полосу град побил, бабка Степанида суму шьёт, по миру идтить собирается. У нас тоже голодно, варю[7] ели последний раз в среду, а сегодня суббота… У нас в деревне, сказывают, скоро своя казёнка откроется, бабы ругаются и плачут, потому как мужики последние гроши пропивать станут… Кланяюца вам дочка ваша, Мария Кирилловна, батюшка и матушка ваши, крёстные…»

Ноябрь пролетел над Россией как первый порыв надвигающейся бури. Чёрным жирным дымом окутывались помещичьи усадьбы, из фабричных ворот рабочие вывозили на тачках и сбрасывали на кучи шлака начальство, создавались Советы рабочих и солдатских депутатов, а также различные профессиональные союзы, беспрерывной чередой по городам и весям шли митинги, из эмиграции, ссылки и каторги возвращались на родину профессиональные революционеры, продолжались и начинались организованные и стихийные забастовки. В Петербурге стала выходить первая легальная большевистская газета, со страниц которой В. И. Ленин страстно говорил о необходимости реорганизации и объединения партии, о привлечении в неё как можно большего количества рабочих, представителей того единственного революционного класса, который «завоевал России половину свободы, который завоюет ей полную свободу, который поведёт её через свободу к социализму». И листовки – эти гениальные произведения, автором которых была сама Революция, – призывали народ не верить царским «свободам» и браться за оружие, чтобы завоевать подлинную свободу.

«Граждане! К оружию!» – этот грозный клич, хорошо знакомый человечеству со времен Великой французской революции, наводящий ужас на аристократов и власть предержащих, летел в эти студёные ноябрьские дни над Россией. Оружие добывалось самыми различными, порой дерзкими способами: оно покупалось за границей, его захватывали на складах и в арсеналах, отбирали у жандармов и полицейских, у офицеров, возвращавшихся с русско-японской войны, изготавливались и заготавливались гранаты-македонки и «адские машины»… На пустырях, в каменоломнях, в лесу щёлкали револьверные выстрелы – боевые дружины рабочих обучались стрельбе.