Вот почему Софья Максимилиановна, обо всём догадавшись, испугалась, не за себя, понятно, – за него. Ведь он ежедневно подвергает свою жизнь опасности; его в любую минуту могут арестовать, посадить в тюрьму и даже… даже убить!

Она подошла к окну, отодвинула тяжёлую бархатную портьеру и долго смотрела на улицу, очертания которой расплывались в стремительно наступающих зимних сумерках. Она упорно вглядывалась в густеющую тьму, словно надеясь увидеть того, чьё имя непроизвольно шептали губы.

Софья Максимилиановна не заметила, как вернулись сыновья. Очень довольные этим обстоятельством, братья за спиной матери проскользнули в свою комнату и, как всегда после митингов и сходок, начали политический диспут.

Сиротина Пётр и Григорий видели два или три раза, да и то мельком, и не уделили ему особого внимания, приняв его за одного из деловых знакомых матери. Они и не подозревали, что этот высокий брюнет с красивым бледным лицом, с усами и бородкой, делающими его похожим на конкистадора, сыграет значительную роль в судьбе всей их семьи.

Воложанина и Сиротин, как-то не сговариваясь, с самого начала стали держать в тайне ото всех свои отношения. Софью Максимилиановну это даже немного обижало, ей очень хотелось прокатиться со своим любовником на лихаче по Светланской или появиться в ложе «Золотого Рога», чтобы кое-кто лопнул от зависти. Но она подспудно догадывалась, что публичная реклама не устраивает Сиротина. И теперь, когда она проникла невольно в тайну своего возлюбленного, ей даже стало стыдно за свои мещанские мечты. Конечно, им нельзя появляться на людях вместе; она известная дама в городе, вдова героя Цусимы, пойдут толки, а он, наверное, на нелегальном положении.

Нет, она сохранит его тайну, похоронит её в своём сердце, не выдаст даже под пытками! И вообще она станет другой, постарается стать ему полезной. Конечно, она не так богата, как фабрикант Савва Морозов, который, говорят, давал революционерам тысячи, но тоже кое-что может. К тому же у неё есть связи, они могут пригодиться. Но главное – стать для любимого близкой по духу, если не единомышленником, то хотя бы помощником.

Софья Максимилиановна очнулась от раздумий, внезапно найдя себя в тёмной гостиной у окна. Только тоненький лучик света, словно золотая шпага, пересекал по диагонали ковер, начинаясь от неплотно притворённой двери в комнату мальчиков.

Она вошла. Пётр и Григорий лежали в постелях, уткнувшись в книги. Они уже успели поссориться.

— Вы уже спите? А я и не слышала, когда вы пришли…

Братья насторожились: что-то непривычное услышали они в голосе матери, не так обычно она встречала их поздно вечером. Тон её был ласковым, дружеским. Она присела на краешек кровати Григория.

— Опять, наверное, были на какой-нибудь сходке?— она с добродушной улыбкой погрозила пальцем. — Никогда с матерью не поделитесь… Небось думаете, что я отсталая, консерваторша? Ну, признайтесь, думаете так?..

— Ну что ты, мамочка, — ответил Григорий. — Вовсе мы так не думаем. А не рассказываем потому, что тебе это будет неинтересно.

— Да и не о чем рассказывать. — вставил Пётр.

— Мне все интересно, — сказала Софья Максимилиановна, оставив без внимания слова младшего сына. — Что интересно вам, моим детям. Иначе я буду плохой матерью… А кроме того, я всегда сочувствовала революционерам. Я, может, даже… — она понизила голос, — Против царя!.. Так что вы можете смело рассказывать мне обо всём. Или вы не доверяете своей матери?

— Ну почему же? — возразил Григорий. — Доверяем. Но ведь и в самом деле не о чем рассказывать… То, что забастовали железнодорожники и что образовался союз союзов, это весь город знает…

— А что это за союз союзов?

— Эта организация будет отстаивать перед властями интересы народа, его завоевания, и в частности свободы, объявленные манифестом…

— А во главе её стали либеральные болтуны! — буркнул Пётр. — Болтуны и соглашатели, далёкие от революции.

— У тебя какая-то дурацкая манера все чернить! — возмутился Григорий. — Прямо Мидас наоборот… Ведь ваши эсдеки на всех собраниях кричат о необходимости объединяться, действовать сообща. И вот такое объединение, кстати без вашей помощи, произошло: союзы служащих почты и телеграфа, железной дороги, торговых фирм, врачей, студентов и портовых рабочих слились воедино, образовали союз союзов…

— Из них единственный, по-настоящему боевой — союз рабочих и служащих порта!

— Уж не потому ли, что ты там работаешь? — ехидно сощурился Григорий.

— Потому, что он стоит на позициях программы РСДРП, а значит, борется за интересы рабочего класса и…

— Ты узко смотришь на вещи. Ну сколько там наберётся ваших портовых? Нуль с десятыми, как говорил Шишков. А союз союзов объединяет тысячи людей!

— Пойми, Гриша, я не против союза. Только руководство его…

— Ну что руководство?

— Либерально-болтливое, если не сказать контрреволюционное!

— Ну, знаешь! — Григорий аж задохнулся от возмущения. — Да это самые заслуженные и авторитетные люди нашего города: врачи Кудринский и Волкенштейн, ссыльный Перлашкевич, зауряд-офицер Шпур, инженер Петровский, священник Веденский…

— Не меньшевик, так эсер, — усмехнулся Пётр. — И сплошь интеллигенция — ни одного рабочего, ни одного солдата!

Софья Максимилиановна сидела молча, глядя то на одного сына, то на другого и силясь понять, о чем они спорят. А братья, забыв о ней, сидели на кроватях и кидали друг в друга гневные взгляды и слова. Услышав знакомую фамилию, Воложанина встрепенулась:

— Волкенштейн – он или она?

— Он,— ответил Григорий. — Александр Александрович, председатель общества врачей. Но и Людмила Александровна принимает активное участие в работе союза: выступает на митингах, читает лекции солдатам и матросам… Вот, кстати, о ней. Помнишь, достали на вечер её записки «13 лет в Шлиссельбургской крепости», читали вслух? Ты ещё восхищался тогда ею… Что же, ты и её считаешь контрреволюционером?!

Григорий был прав: вся молодежь города преклонялась перед Людмилой Волкенштейн, зная о её тяжёлой и героической жизни.

— Восхищался, — ответил Пётр. — И совершенно искренне. И вообще с уважением отношусь к народовольцам, они многое сделали для того, чтобы пробудить Россию… Но их ошибки – ставка на индивидуальный террор, непонимание роли рабочего класса – были совершены двадцать с лишним лет назад, а вы, эсеры, повторяете их сегодня! Конечно, Волкенштейн замечательная женщина, но…

— Ну, хватит вам, полуночники. Пора спать. — сказала Софья Максимилиановна, поднимаясь с кровати.

Она испытывала какое-то странное чувство, похожее на ревность, слушая восторженные отзывы об этой женщине. Воложанина немного знала Людмилу Александровну, встречала её у общих знакомых. Они были почти ровесницами, принадлежали к одному кругу и в то же время не имели между собой ничего общего.

Волкенштейн никогда не посещала магазина «Мечта Евы», одевалась она подчеркнуто скромно, была обычно молчалива, неприветлива и совершенно равнодушна к городским сплетням. Похоже, единственное, что её волновало и о чём она говорила часто, с гневом и болью, – это антисанитарное состояние городских слободок, неспособность отцов города решить вопрос водоснабжения Владивостока… «Общество» мстило гордячке, называя её за глаза «каторжанкой» и строя гнусные предположения о её интимной жизни.

Софья Максимилиановна тоже разделяла эти взгляды. Но теперь она вдруг подумала, что, возможно, именно такая женщина – идеал революционера. Эта мысль не давала ей покоя все три дня, что отсутствовал Сиротин. Когда же он явился, его встретила… незнакомая дама.

То есть это была, конечно, она, Воложанина, но в странном, непривычном обличье. На ней была простенькая белая блузка с плоёной грудью, украшенная лишь скромным тёмно-синим бантом, и чёрная юбка. Волосы вдовы, разделенные прямым пробором, были уложены на затылке в тяжёлый узел. Именно такой Софья Максимилиановна последний раз видела Людмилу Волкенштейн.