Полтора часа этой прекрасной романтической жизни пролетит как одно мгновение, благородный разбойник умрёт на сцене в красивой позе, а вместо него на свет снова появится гимназист восьмого класса Владимир Шпур, высокий сутуловатый анемичный юноша, который в своей куцей шинелишке, подбитой ветром, поёживаясь от вечерней сырости, пешком потащится к себе домой на улицу Окраинную и по дороге будет мучительно думать, почему инспектор так нехорошо улыбался, слушая монолог о сильных мира сего.

Дома его будут ждать холодные котлеты с застывшим твёрдым картофельным пюре, жалобы матери на ревматизм и ехидные насмешки полупьяного отца: «А, великий артист явился! Кин-сын, сокращённо: сукин сын!» Владимир в ответ огрызнётся и уйдёт в свою комнату, с силой захлопнув дверь.

Он не любил отца, коротенького человечка с голубыми, водянистыми глазками, обрусевшего потомка остзейцев, с неприятно белой плешью, тугим брюшком и профессиональной болезнью чиновников – геморроем. К моменту рождения сына, как, собственно, и много позже, он не слишком преуспел в жизни, застряв где-то на первых ступенях иерархической лестницы, и потому не смог обеспечить сыну достаточно высокого положения в обществе. Догадываясь о недовольстве отпрыска, Шпур-старший любил приговаривать:

— Сын графа обязательно будет графой, сын нищего – нищим. Я, как известно, чиновник – эрго, и тебе быть чиновником. Так уж заведено! — и толстый палец указывал на потолок. — Вот разве только попадешь в случай…

Сам он в случай не попал, служил в канцелярии градоначальника, занимался сочинением никому не нужных бумаг, которые кроме него читал только один человек, и мечты об очередном чинишке или орденишке так и оставались мечтами. Почему так получалось, неизвестно. Шпур был неглуп и услужлив, не был чистоплюем и не числился в «красных» – и тем не менее карьеру сделать не удавалось. Смирившись с этим, он начал пить, с каждым годом набирая темп, ругаться с женой из-за каждого рубля и издеваться над честолюбивыми устремлениями сына, которые были очевидны.

Скромную службу отца, убогую мещанскую обстановку дома, унизительное положение в гимназии, где учились в основном сыновья местных богатеев, – всё это Владимир считал величайшей несправедливостью, допущенной по отношению к нему, и положил себе целью: любой ценой подняться над средой, что породила его, и в которой – «так уж заведено!» – ему предстояло прозябать всю жизнь.

В отличие от отца, называвшего себя Иваном, не помнившим родства, Владимир втайне гордился своими предками, исключая, конечно, ближайшего, неплохо знал немецкий, и в частности то, что его фамилия в переводе на русский означает след. В этом он видел перст судьбы и твёрдо верил, что рано или поздно оставит свой след в истории.

Любимым его чтением были жизнеописания великих. Каждого он сравнивал с собой, наивно радуясь, находя какие-то аналогии: как-то Пётр I был высоким, Бисмарк рыжим, Вольтер некрасивым, Бальзак имел плохие зубы. В разные годы он мечтал стать: разбойником, принцем, кондитером, цирковым борцом, полководцем, артистом. Последнее желание оказалось самым устойчивым, возможно, потому что, будучи артистом, можно быть один вечер разбойником, другой – принцем и так далее; оно, это желание, и привело честолюбивого юношу на любительскую сцену. Редкий спектакль, устраиваемый местным «обществом», обходился без его участия. Владимир не без гордости читал и перечитывал наклеенные на рекламных тумбах, похожих на шеломы древних воинов, афиши, извещавшие о том, что «в воскресенье в Народном доме имеет быть спектакль по пьесе Ф. Шиллера… в главной роли занят г. Шпур…»

Отец, побывав однажды на спектакле, сказал ему с обычной пьяной ухмылкой:

— Декламируешь ты основательно, голос что у твоего дьякона – и где он в тебе, хилом, сидит? – а представляешь без души, неестественно… Так-то, Кин-сын!

Владимир презрительно усмехнулся, но промолчал. А спустя полгода некто Фаддей Аристархович, бывший, как он утверждал, артист императорских театров, а ныне, как это все знали, сожитель трактирщицы и горький пьяница, осушив однажды преподнесенный Шпуром полуштоф, неожиданно сказал:

— А знаешь, Володька, ведь таланта у тебя нету! Прости меня, подлеца, но ей-ей нету. Актером, брат, родиться надо, это люди с боговой отметиной… На сцене надо страдать, любить – словом, жить, а ты только ходишь петухом и слова говоришь… Не от сердца идут слова-то… А вот я помню…

Владимир побледнел.

— Но отчего же мне тогда первые роли дают?

— Э, милый! На безрыбье и рак рыба, на безлюдье – и Фома дворянин…

Шпур почувствовал острое желание смазать по багровой лоснящейся роже бывшего артиста, но не отважился, лишь топнул ногой и выбежал из трактира, чувствуя, как на глазах закипают слёзы обиды и злости. «Пьяница несчастный, неудачник! Это он от зависти!»

Твёрдо веруя в свой талант, он после окончания гимназии из своего заштатного уездного городка отправился в столицу. Там, в гостинице, какой-то околотеатральный «жучок» за пару пива дал Владимиру совет:

— Езжайте в Озерки, что под Питером. Тамошний летний театр один из лучших сейчас в столице, все общество туда ездит на спектакли. Кроме того, я слышал, что антрепренёр Казанский нуждается в актерах…

«Жучок» оказался прав только наполовину: Озерковский театр в том сезоне действительно пользовался популярностью: там служили прославленные Блюменталь-Тамарина, Горин-Горяинов, Кондрат и Степан Яковлевы… Но недостатка в актёрах, особенно посредственных, Казанский не испытывал.

После многих просьб и унижений Шпур предстал наконец пред очи антрепренёра. Казанский, морщась и нетерпеливо барабаня пальцами по столу, выслушал монолог Чацкого «А судьи кто?» — потом спросил:

— Вы любите театр?

— Да, очень!

— В таком случае избавьте его от никудышного актёра. Их и так хватает. Извините за резкость…

Ошеломлённый Шпур не помнил, как добрался до родного городка, как поступил на службу, и очнулся только в роли статистика при городской управе. Предсказания отца начали сбываться.

С коллегами-конторщиками Владимир держался замкнуто и высокомерно. Его не любили за спесь – не по чину, да и не по происхождению. Он презирал их за убогое существование, за низменные мечты о прибавке жалованья или выгодной женитьбе.

Пожар честолюбия, бушевавший в груди молодого человека, с годами погас, но не полностью, несколько угольков ещё тлело. И с началом русско-японской войны он вновь ощутил в себе жажду славы. Всколыхнулись детские, забытые, навеянные в своё время англо-бурской войной, мечты стать полководцем, любимцем народа, решать судьбы сражений, вести за собой солдатские массы.

О военном образовании некогда было думать, потому что война обещала быть скоротечной: долго ли продержится японец против русского гиганта! – и Шпур поступает на военную службу вольноопределяющимся. В 1904 году он в составе свежесколоченных воинских частей прибыл на Дальний Восток.

С первых же шагов армейской карьеры Владимир испытал разочарование: на театр военных действий он не попал, его оставили во Владивостоке при штабе 2-го крепостного артиллерийского полка. Он был зауряд-офицером, то есть, не имея офицерского звания, имел офицерскую должность – делопроизводитель штаба. Мрачные пророчества Шпура-старшего продолжали сбываться: Владимир стал военным чиновником.

С чувством омерзения в душе, закусив тонкую бескровную губу, вышел Шпур от адъютанта полка и побрёл представляться новому начальству. Им оказался подполковник, стройный, подтянутый, в щеголеватой, как у всех штабистов, форме, с набриолиненной головой, с подбритыми бровями и усиками. Выслушав рапорт Шпура, он насмешливо прищурился:

— Вольнопёр? Видать по выправке! Небось из студентов? Нет? Ну всё равно… Значит, на подвиги потянуло? Что ж, подвиги будете совершать вот за этим столом. — писари, сидевшие в канцелярии, подхалимски хихикнули и тут же испуганно смолкли. — Вам следует усвоить: в бумагах нашего полка, как входящих, так и исходящих, должен быть порядок, чистота и грамотность. Предупреждаю относительно соблюдения бдительности и недопущения пьянства. По всем вопросам обращаться к штабс-капитану Семенову-3-му. Всё!