— Что это?

— Это они! Я же говорил…— Шпур забегал как одержимый под высоким окном. — Мы здесь, товарищи!

А во дворе крепостной гауптвахты, запруженном толпой солдат и матросов, многие из которых вооружены, метался комендант подполковник Сурменев. Он бегал от восставших к караулу и обратно и упрашивал, убеждал, угрожал… Из толпы, потерявшей терпение, вместе с руганью полетели пули, и смертельно раненный комендант забился на мёрзлой земле, скребя её в бессильной ярости ногтями. Караул словно ждал этого, сразу же присоединился к восставшим и отворил камеры. Шпур и Ланковский были встречены восторженным рёвом.

Из соседней с ними камеры был освобожден полупьяный, ещё не проспавшийся прапорщик. Солдаты не знали, что он посажен за дебош в городском саду, и встретили его как героя. А он, обалдело хлопая красными бугорками век, тщетно пытался понять, что происходит. Так и не поняв, он пригласил своих освободителей в кабак, самоуверенно заявив, что всех угощает…

Но было не до вина, делалась революция, и все были опьянены сознанием близкой победы!

Взятие крепостной гауптвахты послужило сигналом к началу восстания во Владивостоке и массовому бегству из города тех, у кого были основания бежать.

И снова, как в октябре прошлого года, словно на дерби, помчались из города коляски генералов и адмиралов, начальника жандармского отделения Заваловича, полицеймейстера Чернова, городского головы черносотенца Панова, начальника штаба крепости Май-Маевского…

Из донесения и. д. коменданта крепости генерал-майора Артамонова главнокомандующему.

«Полковник Май-Маевский… бросил свой пост в тяжёлую минуту, покинув на произвол судьбы штаб со всеми документами крепости…»[11]

Переоделись в штатское и скрылись многие офицеры армии и флота, чины жандармерии и полиции, покинули город казаки-нерчинцы и воинские подразделения, принимавшие участие в расстреле демонстрации 10 января. Только губернатор Приморской области Флуг остался в своем белом особняке на Светланской: генерала сковал жесточайший приступ подагры.

Кое-кого из начальства схватили в пригородах Владивостока. Солдаты запросили исполком нижних чинов о судьбе арестованных, на что Шпур ответил:

— Отпустить. Победители должны быть великодушными!

Но сам председатель не чувствовал себя победителем. Выйдя на свободу и увидев, что творится в городе, он испугался. Он не думал, что революционное движение приобретет такой размах. Шпур сидел в помещении кадровой команды Уссурийской железной дороги, отведенном исполкому, грыз ногти и думал над словами Ланковского о выпущенном из бутылки джине.

В комнату вбежал член комитета ефрейтор Кириллов. Его круглое юношеское лицо разрумянилось на морозе, глаза возбужденно блестели.

— Товарищ председатель! Город в наших руках! Как казачишки драпали!.. Гарнизон ждет указаний о дальнейших действиях.

— Что? Ах да. Надо успокоить части…

— Как успокоить? — опешил Кириллов.

— Как, как! — раздражённо проговорил Шпур, без надобности переставляя на столе мраморное пресс-папье, чернильницу, пепельницу, сделанную из снарядной гильзы. — Так успокоить, чтобы был революционный порядок, чтобы не дать повода для кровопролития, хватит уже крови!

— Но ведь город в наших…

— Попрошу не спорить! — истерически выкрикнул Шпур. — Я председатель комитета и знаю, что делаю!

Кириллов пристально посмотрел на него и молча вышел. Шпур схватил карандаш и начал быстро писать.

Из телефонограммы председателя исполкома частям Владивостокского гарнизона.

«Циркулярно. Всем нижним чинам. Товарищи! Сегодня 32-й полк и Иннокентьевская батарея… освободили арестованных… Селиванов сильно ранен, но остались… его сподвижники и казаки. Успокойтесь, но будьте настороже. Надо помнить наш девиз: «Один за всех, все за одного!» Шпур».

Когда эту маловразумительную телефонограмму получили в частях, только недоуменно пожали плечами: где же конкретные указания комитета? Их, как и раньше, не было…

Вечером Шпур выступил с такой же маловразумительной и сумбурной речью на митинге у этнографического музея. Слушатели из нее поняли только одно: их призывают к спокойствию, к «миру» с властями.

— Это кто такой? Кто такой? — сердито спрашивал солдат по прозвищу Пенёк с Иннокентьевки у своих соседей.

— Та Шпур той, хиба не чул?

— Так это тот самый, которого мы вызволяли? Вот ить паскуда! Ить скоко людей полегло через него! А он – мириться!..

Весь другой день растерянный Шпур сидел в кабинете, обхватив голову руками и устремив бессмысленный взор перед собой; лишь когда кто-нибудь входил, председатель выходил из транса и делал вид, что работает: что-то писал или звонил по телефону.

Из всех членов исполнительного комитета нижних чинов активно действовали только двое: ефрейтор Кириллов и рядовой Кругликов. Они послали отряд матросов во главе со Степаном Починкиным захватить центральную телефонную станцию, выслали патрули на улицы, поставили охрану у продовольственных магазинов. Они делегировали унтер-офицера Первака на ледокол «Надёжный», экипаж которого перешёл на сторону восставших и отказался проводить суда, и порт, таким образом, оказался заперт. На суше «ворота» города были заперты ещё надежнее: день и ночь дорогу, ведущую в крепость, держали под прицелом орудия и пулемёты пригородных фортов.

Утром предыдущего дня Петров сидел в трактире в обществе довольно известной в городе личности – прапорщика Цирпицкого.

Этот маленький желчный человечек с ранней плешью и крысиным профилем, всего два года назад был техником-строителем и уже тогда снискал себе дурную славу среди рабочих; снедаемый каким-то недугом – об этом говорил серый цвет его лица и жёлтые белки глаз, – он был невероятно озлоблен на весь белый свет, однако если начальство он поносил за глаза, то на стоящих ниже его по служебной лестнице он обрушивался со злостью хорька, пробравшегося в курятник: изводил мастеровых штрафами, мелочными придирками и оскорблениями, рабочие платили ему ненавистью, и оставалось только удивляться, что с лесов строящегося здания на голову техника ни разу не упал кирпич.

С началом войны Цирпицкий одним из первых в городе надел форму армейского прапорщика, однако на фронт не поехал, остался в городе, возглавив конноохотничью команду, приданную Владивостокскому отделению Уссурийского жандармско-полицейского управления. Получив в руки револьвер и нагайку, а под начало несколько десятков головорезов из амнистированных уголовников, бывший техник почувствовал себя сверхчеловеком и спасителем строя, и принялся рьяно истреблять крамолу и там, где она была, и там, где её не было. Он не был ни политиком, ни криминалистом, он делал со своими молодчиками самую чёрную работу: арестовывал, пытал, расстреливал. Чины и награды его не интересовали – это был палач по призванию.

В отделении не любили и даже побаивались свирепого прапорщика, не исключением был и Петров, недавно произведённый в поручики охраны. Но он понимал, что такие люди весьма полезны, потому что они выполняют за него всю грязную работу и в конечном счёте помогают ему делать карьеру. Поэтому он всегда принимал приглашения Цирпицкого посидеть в кабаке, платил за него и терпеливо выслушивал злобные речи сослуживца на самые разнообразные темы.

Вот и сейчас они сидели в душном зале трактира, пили вонючую иноземную водку, и Цирпицкий, в расстёгнутом мундире, с лоснящимся от пота лицом, злобно вещал:

— Этот богом проклятый Владивосток всегда был рассадником заговорщиков и шпионов. Перед войной в домах всех этих генерал-адмиралов, под видом лакеев и поваров орудовали японские шпионы. Да что там отдельные агенты, когда в самом центре города находилась школа японской борьбы джиу-джитсу, которая на самом деле была базой для шпионов, которые действовали по всему Дальнему Востоку и Сибири!.. А все из-за нашего российского разгильдяйства, лени и чванства! — Цирпицкий с размаха засадил себе в рот стопку ханшина, скривился, погонялся вилкой по тарелке за скользким маринованным грибком, потом раздражённо швырнул вилку на стол и схватил гриб рукой с грязными ногтями – Петрова передёрнуло. — Ну это ещё ладно… Это были всё-таки первоклассные агенты, ведь японская разведка лучшая в мире… А теперь что происходит? Не можем справиться с кучкой смутьянов и христопродавцев! Почему? А я вам отвечу, милостигсдарь, всё из-за того же разгильдяйства и чванства, а ещё из-за страха за собственную шкуру! Чуть начнёт бузить рота матросни, так начальство – ноги в руки и кто куда! Да вы сами видели в октябре… Сволочи! Кругом сволочи, лодыри и трусы! — закончил Цирпицкий свой монолог и снова потянулся к зелёной квадратной бутылке, опустошённой на две трети. Налил, подул на ханшин: «Сгинь нечистая сила, останься чистый спирт!» – но выпить не успел: сквозь гул, постоянно стоявший в трактире, пробился молодой сильный голос: