Кладбище было за рекой, верстах в трех от станицы. Все оно утопало в густых зарослях сирени. Прошлый год я ходил туда с мамой в поминальное воскресенье. Там тогда было много народу, все клали на могилки крашеные яички. Было весело и хорошо…

Отец подвел меня к свежевырытой могиле, я заглянул в нее, и мне стало страшно. До чего ж она была глубокая! На мгновение представилось: а вдруг я туда упаду? Я попытался вырвать у отца руку, но он держал меня крепко.

Хор продолжал петь: «Со святыми упокой…» Старый священник помахивал кадилом. Сладкий запах ладана щекотал ноздри… Казаки подтащили гроб с телом матери к могиле и стали осторожно на веревках опускать его в яму. Отец вздрогнул всем телом, покачнулся, будто намереваясь последовать за гробом. Я испуганно вскрикнул и, вырвав все-таки руку, отбежал в сторону. Рыдающего отца подхватили под руки какие-то женщины. Комья земли застучали о крышку гроба. Сквозь голоса хора прорвались душераздирающие вопли сестры Маши. Запричитали старухи:

— И на ко-ого же ты спокиинула-а свои-их сиротинок…

Казаки дружно работали лопатами. Вскоре над могилой вырос холмик.

После похорон матери тетя Христофора жила у нас недолго. Было ей лет под сорок. Роста она была высокого, стройная, статная. Лицо свежее, розовое. Черные брови тонкие, как шнурки. Красивая женщина! Но мы ее не любили. Во всем ее облике было что-то надменное, холодное. Я не видел, чтобы лицо тети когда-либо озарялось приветливой улыбкой. Бывало, ходит она нахмуренная, с насупленными бровями. Тонкие ее губы строго поджаты. По натуре своей была она женщиной властной.

Христофора должна была ехать к себе, в монастырь, но списалась с игуменьей, которая разрешила ей некоторое время пожить у нас. Она сразу же забрала все наше хозяйство в свои руки.

Отец, видимо, побаивался Христофоры, а поэтому не мешал ей хозяйничать в нашем доме. Но я чувствовал, что он ей не рад, так же, как и мы с Машей.

Христофора часто рылась в наших сундуках, в ящиках, комоде, обшаривала все уголки, что-то перекладывала, рассматривала, выискивала… Мы с Машей, хотя и побаивались, но все-таки подсматривали за ней. Однажды тетя нашла в сундуке какой-то узелок. Воровато оглядываясь и не замечая меня, притаившегося за висящим на вешалке пальто, она развязала его. В руках у нее блеснули обручальные кольца и несколько золотых монет. Христофора проворно завязала узелок и сунула его в карман рясы.

Разыскав Машу, я рассказал ей о том, что видел. Маша возмутилась.

— Пойдем расскажем отцу, — сказала она.

Но, к нашему изумлению, сообщение это было принято им совершенно равнодушно.

— Да-а… — отмахнулся отец. — Пусть…

Однажды вся наша семья сидела за столом, ужинала. Ели мы молча, неохотно, а отец так совсем почти не притрагивался к еде, все вздыхал.

— Илья, — строго посмотрела на него тетя, — ты мужчина или нет?.. Ну чего раскис? Возьми себя в руки. Горе, конечно, большое. Но что делать? Все предначертано свыше. Значит, так господу-богу угодно. На все его святая воля… Грешно так отчаиваться. Безропотно терпи, господь-бог вознаградит тебя за это…

— Терпи, казак, — атаманом будешь, — горестно усмехнулся отец. — Тебе хорошо говорить, Христофора, — терпи… Ты вот на днях уезжаешь к себе в монастырь. А каково мне тут оставаться с тремя малолетними детьми?.. Что я с ними буду делать? Как буду растить-воспитывать?.. Жениться мне, ты сама знаешь, больше нельзя: трех жен похоронил:[1] Какой же выход?.. Женщину, что ли, какую пожилую найти, хотя бы за ребятами смотрела… Да разве же найдешь так сразу порядочную…

Христофора о чем-то сосредоточенно думала.

— Вот что, Илья, — заявила она, — я Олю заберу к себе. Воспитаю ее, человеком будет…

— Монашку, что ли, из нее хочешь сделать? — с испугом спросил отец. — Боже тебя упаси!.. Не дам!

— Монашку я из нее не думаю делать. — холодно проговорила Христофора. — Хотя ничего плохого в том и не вижу, если б она и монахиней стала. Я помогу девочке хорошее воспитание получить, в гимназию отдам… У меня есть сбережения… Я слуга господня, мне ничего не нужно… Все, что есть у меня, я потрачу на Олечку. А вырастет — за порядочного человека замуж выдам.

Отец молчал, раздумывая.

— Это, пожалуй, самый лучший выход, — согласился он. — Ты, Христофора, сумеешь ее воспитать… Бери! А мы уж как-нибудь втроем будем жить…

— Вам я подыщу подходящую экономку, — пообещала Христофора. — Поговорю там, у себя. Есть у меня одна на примете — хозяйственная, степенная женщина.

…Через несколько дней Христофора стала собираться в дорогу. Она деловито увязывала узлы с мамиными шубами и платьями. Озабоченно расхаживала по комнатам, высматривая, что бы еще прихватить, и брала все, что ей нравилось из наших вещей.

— Куда ты все это берешь, Христофора? — пробовал протестовать отец.

— Как — куда? — в изумлении вздергивала плечами тетя. — Олечке на воспитание много нужно… Я ведь беру-то ее не на день…

— Но ведь у меня, кроме нее, еще двое детей останется. Им тоже нужно.

— Ну, ты мужчина — наживешь. А я слабая женщина, где возьму на воспитание девочки?

Спорить с Христофорой было бесполезно, и отец махнул на все рукой.

В воскресенье к нашему дому подъехал казак на подводе.

Христофора усадила всех нас в горнице. Минуту мы сидели молча, тихо и торжественно. Потом тетя шумно поднялась со стула и велела всем встать. Мы послушно вскочили.

— Господи благослови! — набожно закрестилась Христофора, глядя на икону. — Дай бог нам счастливого пути!.. Креститесь, дети!

Мы охотно подчинились ее приказанию. Нам с Машей строгая тетка надоела, а поэтому мы не могли дождаться, когда она наконец уедет. Вот только очень жалко было Олю.

— Счастливого пути! — сказал отец. — Прощай, доченька! — Поднял он на руки Олю и стал ее целовать.

Девочка ласково обвила его шею своими пухлыми ручонками. Вряд ли она понимала, что ей предстояла долгая разлука с нами.

Я очень любил маленькую сестренку и знал, что Христофора увозит ее от нас навсегда. Но я крепился, делая вид, что все это меня мало касается. С безразличным видом наблюдал я за тем, как отец и Маша прощались с Олей, хотя сердце мое разрывалось от горя.

Маша горько плакала, а Оля гладила ее по белокурым волосам и лепетала, готовая разрыдаться от жалости к старшей сестре:

— Не надо, Маша… Не надо…

— Саша, — сказала мне Христофора, — обними и поцелуй сестричку, не скоро теперь увидитесь. Оленька, поцелуй своего братика.

— Не хочу! — насупившись, отвернулся я.

— Как это — не хочу? — удивилась тетка. — Поцелуй! — настойчиво потребовала она, крепко схватив меня за руку. — Поцелуй, я тебе говорю!

Властный тон тетки возмутил меня.

— Пусти! — с яростью попытался я вырвать руку, но Христофора, как клещами, сдавила ее и не выпускала.

— Ух ты, какой! — не то с удивлением, не то с угрозой озлобленно прошептала она. — Упрямый… Целуй! — прикрикнула она и так сжала мою руку, что я вскрикнул от боли.

— Пусти! — взревел я. — Пусти, дура!..

Это было совершенно неожиданно не только для всех присутствующих, но и для меня самого. Как это сорвалось у меня с языка, я и понятия не имел. Христофора ахнула и, выпустив наконец мою руку, тяжело села на стул.

— Вот так дождалась, — печально проговорила она. — Господи, прости мои прегрешения! — перекрестилась тетка и с укором взглянула на отца. — Вот, Илюша, как ты воспитываешь своих детей.

Отец пожал плечами и с грустью посмотрел на меня. Может быть, ничего бы со мной и не произошло в тот раз, если б не взгляд отца. Я не выдержал его и с глухими рыданиями повалился на пол. В слезах я изливал все: и гнев на тетку, увозившую от нас сестру, и горечь разлуки с ней и — а это, пожалуй, главное — раскаяние за свой проступок.

Отец поднял меня и положил на диван.

— Успокойся, сынок, успокойся. — Он ласково провел своей грубоватой рукой по моей голове. — Молчи, родной.