Хороший он был старик. За всю свою жизнь никогда никому грубого слова не сказал.

На облысевшей, блестящей, словно отполированной, его голове росли реденькие кучерявые седые волосы, будто серебристым ореолом окружая его лысину.

Я находил разительное сходство между дядей Ефимом Константиновичем и богом-отцом Саваофом, изображенным на большой иконе «святой троицы», висевшей на стене в мастерской.

Всматриваясь в бога-отца, я думал, что у него борода была точно такая же, как у дяди, — широкая, серебряная, лопатообразная. Да и серебристые петушки на лысине у бога-отца были такими же, как и у Ефима Константиновича.

Долго я не мог понять такого совпадения, а потом разгадка пришла сама собой. Оказывается, живописцы, работавшие в мастерской дяди, образ бога-отца списывали со своего хозяина.

Это показалось мне до того забавным, что каждый раз при встрече со стариком я фыркал от смеха.

— Ты чему это смеешься-то? — недоумевал дядя.

Я отмахивался и, давясь от смеха, убегал от озадаченного старика. Ну разве же это не смешно: представить себе дядю Ефима Константиновича, сидящего на троне рядом с Иисусом Христом и богом-духом святым на иконах в церкви и домах казаков?

Нас с отцом поселили жить во флигеле, в котором находилась мастерская Юриных.

Флигелек этот состоял из двух комнат, дополна забитых мольбертами, иконами, картинами, вывесками, красками, кистями, коробками, бутылками и самым разнообразным хламом.

Конечно, кроватей в мастерской не было, и мы с отцом, расстелив на полу рогожи и дерюги, укладывались спать.

— Вот раздолье-то, Сашурка, — смеясь, говорил отец.

Я молчал. Раздолье это мне совсем не нравилось.

Все бы, конечно, было ничего, да уж очень вставать рано не хотелось. А что делать? Приходилось. Работа в мастерской начиналась в семь часов утра. К этому времени мы должны были уже убрать свою постель…

Первым в мастерскую приходил дядя Ефим Константинович.

— С добрым утром! — приветствовал он нас.

Затем появлялись два мастера — длинноволосый рыжий Иван Максимович Лужин и плешивый старичок Егор Лукич Курочкин. Вслед за ними торопливо прибегали заспанные, вечно зевающие ученики Васька Морковкин и Андрей Орлов.

Все усаживались за мольберты. Кто писал Николая-чудотворца, кто богоматерь, а кто просто вывеску или, по заказу, какой-нибудь фривольный, веселенький этюд.

Минут через пять после этого в мастерскую приходил старший сын Ефима Константиновича — Степан. А через час после этого появлялся здесь и самый младший сын хозяина, любимец всей семьи, Петя, девоподобный юноша лет семнадцати, с вьющимися длинными волосами, локонами спадающими на плечи.

Были у Ефима Константиновича и еще два сына — Павел и Александр. Павел отбился от семьи и жил сейчас где-то в Ростове, а Александр отбывал военную службу.

Отец бросил пить, работал у Юриных прилежно, копил деньги, чтобы с чем-нибудь приехать в станицу. О станице своей мы с отцом мечтали, как о чем-то несбыточном. Так уж нам хотелось попасть в нее поскорее!

Возможно, мы скоро бы и уехали туда, но возникло обстоятельство, которое нас задержало на довольно продолжительное время: совсем неожиданно приехала Маша. Ей надоело жить на чужбине одной и она, скопив денег на дорогу, решила приехать к нам.

Для меня приезд ее был большой радостью. Я не мог наглядеться на свою сестру. Она повзрослела, похорошела, стала настоящей барышней.

Но тетка Агафья Петровна на приезд Маши посмотрела совсем по-другому. Никого не стесняясь, тетушка недовольно ворчала:

— Не было заботы, так вот господь-бог наслал мне ее… Что мне с тобой делать?.. У меня у самой дочь на выданье, а тут ты еще заявилась… Надо тебя поскорее замуж выдать.

И, не откладывая в долгий ящик, она с большим рвением начала подыскивать для Маши жениха. И старания ее не пропали даром. Жених нашелся. За Машу приехал свататься молодой парень, казак с хутора Белогорского, Георгий Ковалев.

Устроили смотрины. Жениху невеста понравилась очень. Невесте жених — не особенно. Но девушка понимала, что ей надо наконец устраивать свою жизнь, и дала согласие выйти за Георгия замуж.

Чтоб поскорее спровадить с глаз своих нелюбимую племянницу, тетушка Агафья Петровна поспешила сыграть свадьбу. Она даже не поскупилась справить ей кое-какое приданое.

После свадьбы Георгий увез Машу к себе на хутор.

Вот так мы и дожили до зимы 1912 года. Мне шел двенадцатый год.

— Балбес какой вырос, — ворчала тетушка, неприязненно оглядывая меня, как только я попадался ей на глаза. — Шлындает здесь. Тьфу, прости меня господи!.. К делу надо определять.

К какому, собственно, делу хотела определить меня тетушка, я не мог понять. Если она вообще имела в виду, чтобы я приучался к какой-нибудь профессии и помогал отцу, так это я уже делал. Я вместе с отцом красил палисадники и заборы. Мне даже очень нравилось красить. Обмакнешь этак кисть в ведерко с краской и размазываешь по забору. Сначала нарисуешь чертика с рожками и хвостом, а потом закрашиваешь его постепенно, и он исчезает, словно в пучине морской. Интересно!

Но тетушка имела в виду другое. Ей очень нравились приказчики, живые, веселые пареньки, торгующие у купцов в лавках. Она мечтала выдать замуж свою дочку Любу за приказчика. Ей хотелось, чтобы отец отдал и меня на выучку к какому-нибудь купцу.

— Ведь они, приказчики-то, живут, боже мой, как! — внушала она моему отцу. — В крахмалочках ходят, на жилетах золотые цепочки… Многие лисопеты имеют…

Все это, быть может, и очень было соблазнительно, но меня мало трогало. Я хотел быть маляром и живописцем, как и отец мой. Но тетушка, не переставая, зудела отцу:

— Отдай же ты мальчишку-то в приказчики… Слышь, брат, отдай. Нехай-ка приучается к делу… Человеком ведь будет.

Разговоры тетушки все же возымели действие. Отец послушался своей старшей сестры и договорился с купцом Чаговым, чтобы тот взял меня на выучку.

Как-то раз вечером отец сказал мне:

— Завтра, Саша, отведу тебя к лавочнику. Говорил я с одним, берет тебя. Будешь у него покуда керосин разливать, а потом приглядишься и за прилавок станешь.

Я стал умолять отца, чтобы он не водил меня к купцу. Но отец был непреклонен.

— Пойдем, пойдем. К делу ведь приучишься. Я тоже приказчиком был.

— Не хочу, папа, приказчиком. Буду маляром.

— Одно другому не мешает.

— Но мы ж в станицу уедем летом. Зачем мне учиться на приказчика?.. Разве ж за зиму я научусь?

— Когда надумаем ехать в станицу, тогда возьму тебя от купца, а пока учись.

И вот на следующий день отец отвел меня к купцу Чагову. Чагов, сухой, поджарый мужчина лет под пятьдесят, с козлиной бородкой и злыми тонкими губами, одетый в крашеный черный полушубок, встретил меня насмешливо:

— Вот это и есть твой деляга? — спросил он у отца, оглядывая меня своими черными глазами.

— Он и есть, Павел Николаевич, — подобострастно произнес отец. — Приучите его к делу, пожалуйста.

— Пущай остается, — важно сказал купец. — Поглядим, на что он будет пригоден…

— Он парнишка-то смышленый, — промолвил отец. — Понятливый.

— Сказал, погляжу, — раздраженно прикрикнул купец, — стало быть, и все. Нечего приставать-то зря… Ленька! — строго крикнул Чагов пареньку лет четырнадцати, вертевшемуся в лавке.

— Чего изволите, Павел Николаевич? — подскочил к хозяину тот.

— Научи-ка вот этого мальца керосин покупателям разливать. Понял?

— Понял, Павел Николаевич, — угодливым голоском пропел паренек. — Научу.

— А как научишь, я тебя к другому делу приставлю.

— Благодарю покорно, Павел Николаевич, — ответил Ленька.

Я заметил, что не только Ленька, но и старшие приказчики подхалимничали перед хозяином. С первой минуты мне стало все это невыносимо противно. Еще не приступив к работе, я стал уже обдумывать, как мне убежать отсюда.

— Ну, я пошел, Сашурка, — сказал отец. — Бог тебя благослови. Слушайся тут старших, будь покорным, не своенравничай…