Очень лёгкий, маленький человек, с быстрыми поворотами головы и всего ловкого, крепкого тела. В подстриженных его усах белеет сединка, а он, как подросток, без ощущения веса, подпрыгнул и сел на высокий подоконник в ленинградском Доме книги. Там я и познакомился с ним много лет назад, когда начала создаваться советская литература для детей.

Однажды для одного рассказа мне понадобилось получше узнать, как делаются бочки. На лестнице Дома книги мне встретился Борис Степанович. Он спросил, что я делаю, и я сказал ему насчёт бочек.

— Не помню сейчас книжек о бондарном деле, но когда-то сам был знаком с ним, — сказал он. — Вот послушай.

Мы отошли в сторонку, и тут же, на площадке лестницы, я узнал подробности о заготовке клёпки, обручей, обо всех трудностях, опасностях, болезнях и обо всём восторге бочоночного производства. Житков говорил с таким увлечением и так наглядно объяснял набивку обручей на клёпку, что я почувствовал себя перенесённым в бондарную мастерскую, слышал стук и гул работы, вдыхал аромат дубовой стружки и готов был взяться за горбатик, чтобы немножко построгать вместе с замечательным бондарем — Житковым.

Так он знал десятки ремёсел.

Принцип его письма исходил из этого знания вещей и людей. Житков в своих книгах раскрывал вещи и людей. В делании и в устройстве мира, окружающего нас, он находил увлекающую поэзию. И его рассказы увлекательно-поэтичны.

Когда он задумал писать большой роман, он очень волновался. Не потому, что взрослый читатель требовательнее детей, нет — ведь «детские» книги Житкова взрослый читает с таким же интересом, как и дети, — а потому, что это была новая, ещё не знакомая Житкову работа.

Мы сидели за маленьким мраморным столиком, у окна, выходившего на Невский проспект. Перебирая в памяти романы, мы говорили о том, как делаются книги. Житков нервничал. Ему хотелось раскрыть все эти вещи, чтобы посмотреть их устройство: они плохо поддавались.

Тогда он начал отрывочно рассказывать зимние сцены из задуманного романа, и я увидел снег, пейзаж, открывающийся за окном, — чёткий, ясный рисунок, в который, словно пером, был вписан неожиданный и совершенно живой человек — герой книги.

Он написал роман «Виктор Вавич», в котором множество находок, открытий и таких деталей, что кажется, будто автор обладал абсолютным, каким-то математическим зрением.

Мы очень часто в писательской среде применяем слово «мастер». Но мастеров среди нас не очень много. Житков был истинным мастером, потому что у него можно учиться письму: он писал, как никто другой, и в его книгу входишь, как ученик — в мастерскую.

Константин Федин

Морозным январским днём 1924 года в редакции ленинградского журнала «Воробей» появился невысокий худощавый человек в летнем пальто и кепке. Он принёс рассказ. Отдал его редактору, сам устроился на вытертом диване в гулком редакционном коридоре, закурил…

Неожиданно скоро вся редакция в полном составе вошла в коридор, чтобы поздравить нового автора с отличным рассказом.

Больше всех радовался редактор «Воробья» Самуил Яковлевич Маршак. Он понял, что в детскую литературу пришёл талантливый писатель — Борис Степанович Житков.

Житков стал писателем поздно, прожив большую часть своей жизни. Он успел объехать полмира, много повидать и пережить. Моряк, учитель, рыбак, инженер. Интересы его менялись, и очень долго Житков «не находил себя», не мог понять, в чём же состоит его главное призвание. Писательский талант раскрылся в нём как-то сразу и разгорелся быстро и ярко.

Борис Житков считал себя новгородцем, потому что родился недалеко от Новгорода. Несколько крестьянских избушек и большой дом стояли на высоком берегу Волхова. В этом доме Житковы проводили лето, а осенью возвращались в Новгород.

Отец Бориса Степан Васильевич Житков был учителем математики. Очень хорошим учителем. По учебникам, написанным им, учились арифметике и геометрии несколько поколений.

«Отец отличался общительностью, его любили, и он умел объединить вокруг себя людей, — вспоминала сестра писателя. — Он не терпел никакой небрежности ни в чём». Однако у губернского начальства Степан Васильевич доверием не пользовался. Были известны его давние связи с революционерами, «подозрительное» знакомство со ссыльными, которых в Новгороде жило немало.

Житковы решили уехать из Новгорода. Борису в то время исполнилось шесть лет. Почти всю зиму он прожил у бабушки, на окраине Петербурга, на речке Карповке. Через много лет Житков писал: «Вспоминается Карповка, бабушка, сад в снегу. Снег выше моего роста, тропинки — коридоры. С ветки снег за ворот упадёт и долго холодит спину струйками. Совсем тихо, и слышно Ново-Деревенскую конку. Я тоже начинаю конкой бегать по тропинкам. Вот совсем становится темно, и уже страшно бежать туда, откуда только что прибежал. „Конка“ начинает курсировать ближе к дому, к Мопке, что сидит на цепи и уже не лает от старости».

Это у бабушки Борис сломал пароходик, чудесную модель, чтобы поймать маленьких человечков, прятавшихся, как ему казалось, внутри пароходика. Он описал потом этот случай в рассказе «Как я ловил человечков».

Перебрались в Одессу. Новый, сверкающий мир открылся перед Борисом Житковым: море, порт, пароходы, белоснежные парусники. Они и жили прямо в гавани, на Военном молу. Мимо окон их квартиры проходили корабли.

Среди матросов, грузчиков и прочего портового люда Борис быстро стал своим человеком. С гаванскими мальчишками ловил рыбу и крабов. И со взрослыми легко находил общий язык, и те относились к нему с уважением, как к равному.

Ему была дана полная свобода. «Бегал Борис по всем пароходам, — вспоминала его сестра, — лазил по вантам, опускался в машину. Играл с ребятишками — детьми матросов, береговой команды и портовой охраны. По вечерам катался с отцом на казённой шлюпке. Шлюпка большая, висит на талях высоко над водой. Её надо спускать вдвоём, и вдвоём надо грести — враспашную. Отец на руле, а Борис с сестрами на вёслах — две пары вёсел. Грести надо по-военному строго: раз — два».

Он слушал весёлый шум порта, рассказы моряков, вернувшихся из дальних стран, греческую, турецкую, английскую, французскую речь.

Мать Бориса Татьяна Павловна была отличной пианисткой. Музыка наполняла их дом, неслась из открытых окон на улицу. «Под звуки музыки, — вспоминала сестра Житкова, — мы привыкли засыпать».

Бориса отдали во вторую одесскую гимназию. И надо же было так случиться: в том же классе, что и Житков, сидел высокий, худой, очень вертлявый гимназист, будущий писатель Корней Чуковский.

Одноклассникам Борис Житков казался важным, гордым, даже надменным. «Случалось, — вспоминал Чуковский, — что в течение целого дня он не произносил ни единого слова, и я помню, как мучительно завидовал тем, кого он изредка удостаивал разговором».

В классе знали, что Житков играет на скрипке, что у него есть собственная лодка с парусом, и лохматый дрессированный пёс, и маленький телескоп, в который можно рассмотреть кратеры Луны и кольца Сатурна.

Казалось, что худенький, узкоплечий гимназист абсолютно уверен в себе и твёрдо идёт к какой-то своей, хорошо известной ему цели. Никто из его товарищей не знал, что и ему знакомы сомнения. Да ещё какие! И неуверенность и мучительные размышления.

Сохранились письма Бориса Житкова, написанные в то далёкое время.

«Живу сегодняшним днём, — пишет он, — ни к какой будущей деятельности не готовлюсь и создаю разные мировоззрения, может, для оправдания собственной лени. В гимназии ломаюсь и рисуюсь, в гостях тоже».

«Ведь, кажется, всё, что ни делаю, — признаётся он в другом письме, — всё для показу. И это меня мучает».

Он много знал и многое умел. Знал все созвездия на небе, хорошо говорил по-французски, увлекался фотографией. А в гимназии перебивался с тройки на тройку, случалось, и двойки получал.