— Вали и пошли, — сказал Карнаух.

Он следил, как Санька неумело, глотками, пил водку, будто лимонад.

— Огурца пососите, — ткнул пальцем Карнаух. Но Саньке было противно лезть в эту тарелку, где грязными кружочками были навалены резаные соленые огурцы.

У дверей саженного роста швейцар, в пиджаке и фуражке с темным галуном, стоял, лениво прислонясь к притолоке, и сплевывал на пол семечки.

На улице показалось тихо, как в могиле, даже уши тишиной заложило, а свежий воздух холодной водой какой-то чудился Саньке. Алешка вел его под руку и о чем-то говорил вполголоса с Карнаухом. Хмель грузно наседал на Саньку, подкашивал ему ноги. Он уж начинал спотыкаться, и Карнаух взял Саньку с другой стороны.

— Мозу-оли! — вдруг выдыхал Санька слово. — А если у меня… Алеша, пусти руку.

Санька растопыривал пятерню и, выпячивая губы, выводил голосом:

— Мозу-оли!.. Сволочь какая!

— Да ты не ори, — смеялся Карнаух, — мозуоля! Наступил ему кто?

Они с Алешкой вели Саньку по темным слободским улицам. Санька спотыкался о мерзлые комья грязи. Его то бросало вперед, как будто он бежал с крутой горы, то вдруг откидывало назад, и он останавливался. Первый раз он был пьян совсем.

Потом за какой-то порог зацепился Санька, чуть не упал — очень не хотелось вставать. Повис на чьих-то руках. Больно и тошно вонзилась лампа в глаза. Санька сел — черт его знает, что оно под ним было, но мутно голову клонило куда-то в омут, и вот понеслось и закружилось в голове. Санька сжал глаза, съежился, поджался, чтоб как-нибудь укрепиться в этом вихре, и коснеющей рукой поднял ворот шинели, — его трясло от холода мелкой, тошной дрожью. И захотелось согреться, прижаться, и до слез стало жалко себя — как собака в осенний дождь в холодной грязи. И вдруг почудилось, как жарко в ухо говорит женский голос, и где-то внутри тепло запело:

И так захотелось прижаться к теплому и чтоб кто-нибудь согрел и пожалел. Но все это острой секундой промахнуло в груди, и Санька провалился в хмельные потемки.

Сквозь муть, сквозь обрывок сна белой полосой прошло сознание, холодное, прозрачное, как утренняя вода. Санька, не открывая глаз, слушал, как осторожно звякала посуда и глухо говорили жующие голоса. Но думать было больно и тошно: все равно, там увижу, что. И Санька перестал напрягать внимание, и как теплой водой его залил сон.

Наконец Санька открыл глаза. Прямо перед ним на грязных обоях весело и уверенно жило солнечное пятно. Казалось, шевелилась и дымилась мохнатая бумага. Санька, не двигаясь, глядел на живые разводы и пятна и слышал густой, ровный голос колокола, далеко за окном.

Звякнула щеколда, и незнакомый голос осторожно спросил:

— Что, все спит?

— Полным ходом заваливает.

«Где это я?» — подумал Санька. Без страха подумал, с тягучим интересом, и пошевелился.

— Да не! Валите, спите, — услыхал он над собой.

Санька поднял больную голову и огляделся. Совершенно незнакомая комнатка, и совершенно незнакомые люди. Санька растерянно спешил сообразить, как он сюда попал. Он смотрел то на молодого в чистой белой рубашке в полоску, то на другого постарше, что снимал пальто и живыми заигрывающими глазами глядел, теребил Саньку.

— Скажите, вы не знаете, где это я? — сказал Санька и сел на кровать в своей шинели с поднятым воротником.

Оба человека рассмеялись. Молодой парнишка гоготал в голос.

Санька мотал головой, голова трещала, и тошная муть поднималась изнутри.

— Голова? — спросил участливо старший. — Враз поправим. А мозоля не болит? — И он засмеялся.

Как в открытое окно, сразу глянул на Саньку «Слон», гомон и звон.

— А Алешка?

— Алексей ушли, — сказал молодой парень и переглянулся со старшим.

Но старший рылся уж в карманах пальто, лазил по кармашкам тужурки, брякал медяками.

— Сейчас поправим.

— У меня деньги есть, — сказал Санька через силу и полез в тужурку.

— Не надо, зачем? Новое дело. Мы сейчас!

— Сорок семь… Полтинник надо. Да говорю — не поверит она, — слышал Санька, как сговаривались хозяева.

— Ну, давайте три копейки, коли есть, и квит. Санька хотел достать и рассыпал по полу мелочь. Молодой сорвал со стены шапку и выбежал.

— Сейчас я чайник поставлю, — сказал старший и выскочил следом, бренча жестяной крышкой. Санька снова повалился на кровать.

САНЬКА сидел за столом, против окна, на солнце. Он ежился в шинели внакидку. Дмитрий Карнаух сидел в углу, наливал чай. Солнце просквозило золотую струю, и пар, переваливаясь, не спеша, крутясь, поднимался в луче.

Полбутылки водки и толстая граненая рюмка стояли перед Санькой. Ему тепло было смотреть на чай, а Карнаух кивал на бутылку:

— А вы вторую! Ни черта, что не лезет, а вы ее нахально. Ей-богу, налей! — крикнул он парнишке. Санька, содрогаясь, выпил вторую, он никогда не опохмелялся.

— Да, да, — говорил Карнаух, подставляя Саньке стакан, — нарядили мы его в твинчик, поверх надели дипломат, вроде бушлатика, я ему брюки свои дал, шапку-невидимку, и стал наш Алешенька вроде кузнеца Вавила, — и Карнаух загоготал, — смех, ей-богу! Паспортина железный. Он мне в «Слоне» говорит: «Полет надо делать». Я ему говорю: «Вались ко мне и утром шагай до Ивановки», там на машину и понес. Там люди есть.

Санька держал стакан чаю, жег и грел руки.

— Фартовый, — сказал парнишка, дуя в блюдце. — А вы вместе учитесь?

— Да! А стойте, — вдруг живо сказал Карнаух и лукавой искрой бросил на Саньку, — вот-вот. Я про червяка.

— Да ты брось, — сказал паренек, — у человека голова болит, и ты с червяком своим! — И подсунул свою чашку Карнауху.

— Да чего, пускай они пьют, а я буду рассказывать, — Карнаух наслонился на стол. — Вот червяк, — он вытянул указательный палец, — и этого червяка я в землю. — Карнаух накрыл палец другой рукой, крепко прижал ладонью к скатерти. — И вот ему ползти. А, что ты скажешь?

— Да брось ты, пристал! Налей чаю-то!

— Сам наливай, — бросил Карнаух, не обернувшись; он в самые глаза глядел Саньке. — И вот сзади тебя земля, спереди земля, с боку, с другого. А ему ползти. Кабы в запасе был кусок пустопорожнего места, так он бы сейчас землю туда бы пересовал и сверлил бы ход вперед. А? А ежели вот вплотную, — и Карнаух прижал со всей силы палец, так что скрипнул стол. — Поползет он? Нет? — И он щекотал Саньку своими живыми зрачками.

— Должен поползти… — сказал Санька, помедля.

— Должен! — крикнул Карнаух. Он вскочил со стула. — А если я тебя в кирпичную стенку замурую и должен ты ползти, — куда ты, к черту, сунешься? Ха!

Карнаух весело и задорно глядел на Саньку.

— Замуруют тебя, погоди, — бормотал парнишка, тянулся за чайником.

— А он ползет, стервец. Ползет, как прожигает. Я опробовал. — Карнаух сел. — Выбрал я такой, сказать, ящик, — он огородил на скатерти руками четырехугольное место. — Земли туда натрамбовал, поймал червяка, туда его, сверху опять землей. Намочил, нагородил три кирпича. — Карнаух показал над столом рукой. — Дал ему сутки сроку, — пусть, как хочет.

— А он, скажи, у меня и подох наутро, — ворчал парень.

— Ну, скажите, прохвост! Уполз ведь в самый угол, — еле сыскал, — в самый, что есть, низ прокопался. Жрет он эту землю? Черт ведь его знает. Вот вы скажите, — знаете, как это он? А?

— Понемногу, расталкивает кусочки… — начал Санька.

— Да нате вам червяка, — Карнаух заерзал на стуле, огляделся, нет ли где, — возьмите вы его, растолкайте-ка червяком, не то землю, а вот хлеб, сказать, этот. Он же тля-мля, вроде ничего — кисель. А вот, гляди! — Карнаух весь засветился. — А вы говорите тля-мля, вот и тля!

— Не знаю, — сказал Санька, глядя как в блюдечке, в чае, жмурится солнце, — не знаю, не читал как будто про это. Наверно, есть где-нибудь в книгах.