— Понимаешь, мне некогда, — Наденька встала. Санька обхватил Наденьку за талию и насильно посадил ее на стул. Булавка покалывала сильней, и резвой силы не мог удержать Санька. Наденька смеялась, снисходительно, но весело.

— Фу, фу, перегаром!

— Пей, ты пей.

Санька наливал себе, проливал на скатерть, совал Наде сахарницу.

— Я тебя провожу? Хочешь? Ей-богу, мне все равно по дороге. Поправь себе воротничок. Не там, не там, дай я.

Наденька почувствовала первый раз у себя на шее трепетные и бережные руки. Вскинулась на брата и покраснела. Встала, пошла в прихожую. Пусто, жалко стало в столовой. И вдруг из передней:

— Если хочешь, проводи меня до Соборной площади. Санька бросился надевать шинель. Какая замечательная Наденька у нас!

— Слушай, Надька, — говорил Санька в ухо, — ей-богу, Надька, честное слово, если тебе надо, ты скажи, я тебе помогу. Надя искоса взглянула прищурясь.

— Нет, серьезно… что-нибудь. Наденька, миленькая, ведь тебя люблю ужасно. Дура ты, идиотка ты форменная, люблю ж я тебя.

— С перепоя! Не дыши на меня. Фу! Ты вот найди мне «Зрительный диктант» Зелинского. Поищи. Да, и вот посмотри там булавку шляпную — в прихожей.

— Какую булавку? — Санька задохся.

— С серебряной головкой, рожки какие-то. Потеряла подруга, прямо неловко. У нас в квартире. Иди теперь. Я одна.

— Ну, иди, иди, — говорил Санька, — иди, милая, — и хотелось вслед благословить ее, перекрестить на дорогу. И он стоял и смотрел Наде в затылок.

Надя обернулась: улыбаясь обернулась и замахала весело ручкой в перчатке, чтоб шел.

Санька повернул с тротуара на мостовую, что окружала сквер у собора. Нянька силилась втолкнуть детскую коляску на обочину тротуара. Санька подскочил, высоко забрал передок коляски и протащил еще шага два по тротуару. Закивал, заулыбался няньке и широкими шагами пошел на Соборную площадь. Дети, новенькие, чистенькие, как на картинках, суетились на песочной площадке. Приказчик важно вертел головой в новой шляпе…

«Чудак какой, — подумал Санька, — и, наверно, очень милый».

Вдруг хриплый крик:

— Не права! Не имеешь!

Санька обернулся. Пьяный сидел на земле. Он обвис на руке городового. Городовой носком сапога стукал его в зад. Ругался, весь красный, стиснув зубы.

— Важжайся с тобой!.. ссстерввва какая!

Кучка прохожих, все по-праздничному одеты, — никто не совался помочь. Санька бегом подбежал. Городовой яростно тыкал ножнами шашки пьяному в бок.

— Убивают! — орал пьяный.

Дети жались к нянькам.

Санька схватил городового за руку.

— Что вы делаете? Разве так можно?

— Действительно безобразие, — сказали в толпе. Санька подхватил под мышки пьяного. Булавка покалывала тело. Санька с жаром крикнул:

— Да подсобите кто-нибудь! — И двое сорвались на этот крик. Пьяный уж стоял, шатаясь, на ногах. Он оборотил мутную голову к городовому.

— Что ты, сукин ты сын, анафема…

— Ругаться! Ты мне еще ругаться, — городовой, пыхтя, сунулся к пьяному.

— Да бросьте, бросьте! Брось, я тебе говорю, — крикнул Санька. — Я его отведу, — и дернулся, держа пьяного. под руку, вперед. Кто-то помогал, потом пустил.

— Морду ему надо разбить, — хрипел пьяный и, спотыкаясь, рвался назад. Все смотрели, как волок студент растерзанного человека. Пьяный, по виду мастеровой, плевал тягучей слюной и, заплетаясь, бодал воздух.

— Где вы живете? Живешь, говорю, где? — теребил его Санька. Городовой издали следил, как идет дело. Отряхивал шинель после возни.

Санька подсаживал мастерового на извозчика.

— На Слободку кати, — крикнул пьяный. Извозчик тронул.

— Моррр-ды поразби… туды их в кадушку… — и мастеровой грозил в воздухе пьяным кулаком. И вдруг обмяк, согнулся вдвое и заревел, замотал головой. — Какое же право… — Санька крепче ухватил его за талию. — Стой, стой, — рвался мастеровой в слезах. — Я ж ему…

— Ничего, ничего, сейчас дома будем, — утешал Санька.

— Где живешь? — обернулся извозчик.

— Голубчик, товарищ дорогой, — говорил Санька и сам чуть не плакал с пьяным. Мастеровой, нахмурясь, старался удержать взгляд на Санькином лице.

— Где живешь? — кричал с козел извозчик.

— Петропавловская, — бурчал мастеровой.

Уж по мягкой, пыльной улице болталась пролетка. Въехали в Слободку. Мастеровой обнял Саньку и горланил песню. Вдруг извозчик стал. И прямо из-за лошади вышел городовой.

— Чего безобразите? Поворачивай в участок. — Городовой вскочил на подножку, покачнул пролетку.

— Слушайте, городовой! Ведь он сейчас тут живет. Я его везу домой. Я скажу, он не будет кричать.

Мастеровой хмуро глядел на городового и молчал.

— Так вы, господин студент, глотку ему зажмите, а то выходит — скандалите. А еще студент. Городовой слез на землю и сказал:

— Трогай.

В этот момент пьяный прицелился глазом и рывком содрал номер у городового с фуражки: городовой едва успел придержать, чтоб не слетела.

— Стой! — заревел городовой. Он прыгнул на пролетку, давил коленом живот мастеровому, он совсем навалился на него, а тот, переломившись через задок, выл и вертел в воздухе рукой, сжимая бляшку.

Люди от дворов надвигались. Они шли все быстрей, чем больше их подходило.

Один уже бежал впереди, кивая головой на извозчика.

— Пошел, — крикнул городовой. — Гони!

Извозчик дернул. Пролетка металась по рытвинам, городовой выворачивал у мастерового бляху, и в кровь резала пальцы жестянка. Санька путался руками, поддерживал мастерового, лицо у того уже было в грязной крови, городовой совал ему клок шинели в рот и хрипел:

— Ты поори, поори ты, сволочь. Погоди у меня!

Пролетка стала у участка. Дежурный городовой сбежал с крыльца. Городовые разом сдернули мастерового с пролетки, тянули его за шиворот к воротам участка. Пьяный выл, упирался и, раскорячась, скользил подошвами по панели. Городовые молотили ножнами. Санька кричал что-то. Городовые с пьяным исчезли в калитке ворот. Извозчик тянул Саньку за рукав:

— Плати, барин. Что ж, полтинник следует.

Санька на секунду запнулся, полез в карман.

Калитка хлопнула, брякнула щеколдой, слышно было, как глох за воротами пьяный, обиженный вой.

Извозчик отпахнул синюю полу, стали видны деревенские порты.

— Пешком не попал, так на дрожках приехал. Не миновать, значит, судьбы. — Он, не спеша, запахивался на облучке.

— Какие сволочи! — Санька толкался в воротах, потом бегом бросился на крыльцо, вбежал по лестнице. Запах сапог, пота и бумажной затхлости стоял в дежурной. За барьером у стола сидел молодой квартальный. Другой — пристав — боком протискивался из-за барьера, задирая живот. Городовой, тот самый городовой в фуражке без номера, вошел красный, запыхавшийся.

— Ваше высокородие, номер идол сорвал.

— Это черт знает что! — крикнул Санька. — Бить пьяного человека. Это…

— Не кричите, молодой человек, — строго сказал старший. — Здесь не университет. Говори, в чем дело, — обернулся он к городовому.

— Вот и студент с ним. Обои на извозчике. Скандал на всю улицу. Я стал резонить. А они номер сорвали.

— Кто сорвал?

— Да с мастеровых, видать. Завели его.

— Дать! — строго крикнул пристав. — Ступай. А вам чего?

— Так нельзя же бить человека.

— А что ж ему медаль за это повесить прикажете?

— Я требую, — говорил, захлебываясь, Санька, — требую…

— Разберитесь, чего там требуют… А вам стыдно-с с мастеровыми пьянствовать, молодой человек!

ТАЯ стояла с подругой у самого барьера. За барьером провал, и там музыканты. Антракт сейчас. Усаживаются. Инструменты пробуют. Суета звуков. Тая стоит боком к барьеру, одну руку положила на плюшевые перила и невпопад кивает головой на разговор подруги, а боком глаза видит его, Израиля. И чем больше видит, больше краснеет. Уж вся красная стоит и, задыхаясь, говорит подруге, как придется: «да… да… нет, ну да», и вдруг не было сил удержать глаз и боком скосилась в оркестр. Израиль глядел, прищурясь, и вдруг закивал и заулыбался. Улыбнулся и стал на минуту похож на доброго старика. Тая кивнула вниз и, не поднимая головы, пошла, скорей, скорей, и потянула подругу. Ей страшно стало, как будто все, все уже сделалось. И с��ыдное, и страшное, и такое кружительное. И все равно было, видела ли подруга. Она тянула подругу по коридору за руку и давила руку ей со всей силы, та крикнула: