Разрезали мы чёрного сома, а в нём коричневый налим. И тоже хорош — с локоть[5]. Свежий совсем, недавно, водно, попался. Налим весь в мутных пятнах, а брюхо, как у сома, светлое и тоже раздуто. Разрезали налиму брюхо. В брюхе у налима уж. Ужишко не очень большой, с карандаш. Серый, с оранжевыми пятнышками на затылке. А посредине будто узелок — тоже кого-то проглотил. Разрезали — рыбка, краснопёрка золотая, плавнички красные. У краснопёрки в желудке мошкара разная, кузнечик. У кузнечика тоже в желудке что-то есть, не разобрать только.

— А яйцо-то всё-таки раскладное! — кричу я. — В озере — сом, в соме — налим, в налиме — уж, в уже — рыбка, в рыбке — кузнечик, в кузнечике — трава. А сейчас мы съедим сома и…

— Чур! — закричал Петька. — Я не раскладной!

Сложил он на лопушок налима, ужа, плотву, кузнечика и всё это выбросил назад, в озеро.

А сома — съели.

Повадились по ночам на огород кабаны. Клыками, как лемехами, рылом, как плугом, пашут. Хрустит на кабаньих зубах моя картошка, морковка да репа.

Было бы ружьё — другое бы дело. Но ружья у меня не было.

Решил караулить по ночам, жечь костёр. Кабаны ночью высунули рыла из кустов — костёр! Перехрюкнулись — и назад. Видно, тоже решили что-то.

Я по огороду хожу, кричу — кабаны в кустах стоят, молчат. Я к костру — кабаны на огород. Я сижу, отдыхаю — кабаны работают, роют.

Провёл я тогда от ручейка воду, смастерил мельницу-колотушку. Вода колёса крутит, на колесе молоточки. Молоточки по железному листу: звяк! звяк! Всю ночь: звяк! звяк! звяк! И днём: звяк! звяк! звяк! И до того мне эта колотушка осточертела, что я даже обрадовался, когда кабаны её сковырнули.

Надо ружьё покупать — другое будет дело.

И купил бы, да вдруг в ночь выпал снег. Завалило — ни пройти, ни проехать.

Мне бы горевать — огород завалило, а я радуюсь — от кабанов проклятых избавился! Не полезут же они под снег?

А они полезли!

На зорьке вижу — идут! Затеяли что-то! Каждый впереди себя снежный ком катит. На ком снег налипает — растёт ком.

Свистнул, поднялись из-за снежных комьев чёрные свиные рыла, жуют. Уши-лопухи, под глазами — гранёные клыки. Посмотрели — и опять рыла в снег. Горбами комья покатали.

Рявкнул я — кабаны к лесу. Остались на огороде одни снеговые бочонки. Не долепили кабаны снеговую бабу!

Взял я тогда три самых больших бочонка, поставил один на другой. Готово туловище! Сверху ком поменьше — голова. Глаза и рот — из картошки. И морковку воткнул — нос. В руки — по сухому цветку подсолнуха. Готов кабаний снеговик!

Кабанов — как не бывало! И пятачка из кустов не кажут. Каждое утро проверяю: ходили кругом, снег рыли, а на огород — ни копытом. Стоит посреди огорода чучело, глазищи-картошки вытаращило, ручищи с подсолнухами растопырило.

Сами себя кабаны напугали и от огорода отучили.

А тут, спасибо, снег стаял. Вырыл я и картошку, и морковку, и свёклу.

Снеговик тоже растаял. Пусть. Он мне больше и не нужен.

Ехали ночью в машине по зимней лесной дороге я и шофёр. По бокам — чёрной стеной ночь, впереди — прямая дорога, освещённая фарами автомобиля. Прямая, яркая, как луч прожектора.

Дремлю рядом с дружком-шофёром — укачало.

Вдруг дружок толк меня локтем в бок: волк!

Я так и подскочил! Впереди, на дороге, стоит волк. Голову поднял, уши торчком, хвост поджат. И будто растёт — так быстро мы к нему приближаемся.

Рванулся волк, повернулся и поскакал. Смешно: волк от нас не удаляется, не приближается — будто на месте подскакивает!

— Жми на газ, — зашептал я, толкая шофёра.

Машина взвыла — волк стал расти. Но сейчас же лапы волка замелькали быстрее; он перестал расти и опять запрыгал на месте.

— Жми! — заорал я. — Жми, догоним!

Машина рванулась. Стрелка спидометра[6] прыгнула и задрожала на цифре "60".

Волк опять стал расти. Из-под его задних лап полетели комья снега. Вот комья стали бить в радиатор. Вот из-за радиатора видна только одна волчья башка с прижатыми ушами. И тут, когда казалось, что зверь наш, волк на бегу стал сворачивать с дороги. Уйдёт, серый бандит!

— Стой! Стой! — заорал я во всё горло.

Заорал и сунулся лбом в стекло. Потому сунулся, что шофёр надавил на тормоз и машина резко затормозила. Волк скрылся в темноте.

— Что ты наделал? — набросился я на друга. — Волка упустили!

— Ты же сам заорал "стой"! — вытаращил на меня глаза шофёр.

— Так то я волку кричал! — метался я. — Понимаешь? Волку!

— Я-то понимаю, — огрызнулся товарищ, — а вот только волк — как?

Нечего делать. Поехали дальше. До самого дома смотрели в разные стороны.

В жизни не видал такого хитрого зайца!

Да и то сказать: не будь он так хитёр, давно бы попал орлу в когти или кому-нибудь из хищных зверей в зубы. Лисиц, волков, рысей здесь множество, и они переловили всех зайцев на этом склоне горы. Остался один — Рваные Ушки.

Уши нарвал ему беркут — горный орёл — за неосторожность. С тех пор зайчишка и стал таким умным.

Беркут был молодой, неопытный. Старый орёл падает прямо на спину зайцу и ломает ему хребет. Молодой догонял зайчишку — и промахнулся. Вцепился когтями в длинные заячьи уши. Заяц на бегу вырвал свой уши из страшных орлиных когтей — и шмыг под камни.

Эти камни на склоне лежали грядой, образуя собой как бы длинную трубу или нору: зайчишке под ней есть где пролезть, а лисе или орлу — никак.

Беркут сел перед входом, сунул в нору шею, а крылья его. не пускают. Пришлось отказаться от добычи. Улетел другого зайца ловить, поглупее.

Зайцы не устраивают себе постоянных логовищ, как кролики. Кормятся они, ночью.

Начнёт светать — заяц поскачет, след свой запетляет, запутает, махнёт с него в сторону и заляжет на весь день где-нибудь под камнем или кустиком.

Да не спасли эти хитрости, давно известные всем любителям зайчатины, других зайцев на этом открытом безлесном склоне горы. Уцелел, говорю, один этот хитрущий зайчишка.

А почему уцелел? Потому что, вопреки всем заячьим обычаям, избрал себе постоянным логовом вот эту самую гряду камней, которая спасла его уже однажды от молодого беркута.

Не раз с тех пор охотились за ним и старые, опытные беркуты.

Но зайчишка не отходил далеко от своих камней. Нырк! — и спрятался под ними.

Пробовали ловить его и волки. Да куда им, таким здоровым-то, подлезть под камки. В кровь себе горбину стёрли, а пришлось отступиться.

Пробовала ловить его и страшная рысь — большая пятнистая кошка с маленькой головой и длинным, гибким, как у змей, телом. Во все дыры между камнями совала свой чутьистый нос. Всюду под камнями вкусно пахло зайчатиной, но ни раздвинуть камни, ни проскользнуть между ними она не могла.

На беду заячью, жили на той горе, как уже сказано, и лисицы.

Уж лисицы-то — самые хитрые звери и зайцев ловить — великие мастера.