Вдруг у вершины горы, там, где скалы нависли над промоиной, раздался протяжный глухой гул. Будто гора охнула: «О-о-о-ох!»

Медведь разом вскинулся на дыбы. Завертел башкой.

Сверху — прямо на нас — по жёлобу с грохотом нёсся поток камней! Камни прыгали, как живые, вспахивали землю, поднимая тучи пыли, сшибались, высекая огонь!

Камнепад! Вода вверху подмыла скалу, и скала рухнула, рассыпавшись на тысячу кусков.

Медведь рванулся навстречу камням. Глупый зверь!

Я бросился к краю промоины.

Бешено цепляясь руками и ногами за траву и камни, пытался выскочить из предательского жёлоба. Но пучки травы обрывались, а камни выскальзывали из-под ног.

Я сполз назад в жёлоб. Тело обмякло. Конец… Убьёт, как медведя. И я глянул вверх — туда, где был зверь.

Но медведь не убит! Он спрятался, втиснулся под угол торчащей из жёлоба скалы.

Я оглянулся и в два прыжка заскочил под такую же скалу. И в тот же миг сверху грохнул в мою скалу первый камень. Ударил и, как снаряд на рикошете, взвыл и понесся в воздухе. Грохотала и выла скала. Я оглох, я задыхался от пыли. Каменные брызги сквозь одежду секли тело.

Но всё реже и реже камни били в скалу. И вот уже с сухим шелестом ползёт один щебень.

Избитый, оглушённый, в пыли, вылез я из-под скалы. И только тогда ясно понял, что жив, что спасён. Спасён медведем!

Медведь тоже вылез из своего укрытия. Встряхнулся, как собака, подняв тучу пыли. И опять я увидел удивительный блеск его шерсти — будто колыхнулась и блеснула ртуть.

Хороша шкура!

Зверь был близко. Он стоял ко мне боком. Левая лопатка его была открыта для выстрела. Вот он повернулся и посмотрел на меня. Я ясно различил лунку между его дремучими лесными глазами. Сюда нужно целить, чтобы убить наповал.

Но выстрелить в медведя я не мог.

Так и не добыл я в этот раз ни мяса, ни шкуры, ни охотничьей славы.

Но зато и не плакал, а радовался. Добыл я себе то, что дороже всего на свете, — жизнь.

Вот это удача!

Шёл я ранним утром по склону горы. Вижу: летит очень крупная хищная птица, а какая — не понять. Цвет у птицы какой-то необыкновенный, изменчивый. То совсем черная станет, то вдруг вспыхнет, как золотая! А ухо моё привело меня в полное смятение: диковинный хищник непрерывно крякал голосом утки!

Стою и ни глазам своим, ни ушам не верю. Птица уже над головой.

Слышно, как в тяжёлых крыльях шумит ветер.

Не время гадать! Вскидываю ружьё. Слышу, как дробь хлестнула по жёсткому перу. Да разве такого проймёшь дробью!

Хищник рванул могучими крыльями, вспыхнул ярким золотым цветом — и пошёл ввысь. Только два пёрышка, выбитых дробью, падали вниз. Одно пёрышко плыло, качаясь, как лодочка; другое падало штопором. Я следил за ними и потерял из виду диковинную птицу. Как в сказке: улетела жар-птица, обронив пёрышки!

Только эти перья связывали меня теперь с тайной. Я поднял оба пера, и они, как в сказке, открыли мне всё.

Одно перо было рыжее, длинное и узкое, похожее на осенний листик ивы. Такие перья бывают только у одного хищника — у орла-беркута, и только на шее у него. Но беркуты бурого цвета, а хищник с голосом утки был то чёрным, то золотым!

В этот миг солнце выглянуло из-за горы, и окружающий мир стал двуцветным: горы, скалы, деревья, даже я сам. Всё, что осветило солнце, стало золотым, и всё, на что падала тень, — чёрным.

Всё понятно: когда летел орёл, солнце было ещё за горой, и граница света и тени проходила в воздухе, у меня над головой. Орёл то спускался в тень и тогда становился чёрным, то поднимался — и вспыхивал, как сказочная жар-птица.

Позже я часто наблюдал похожее. Забавно следить за такой игрой света с высокой горы! Вершины гор залиты солнцем, а в ущельях ещё прохладная тень, будто залиты они тёмной водой. Птицы летят над ущельем, то поднимаясь, то опускаясь, а сверху кажется, что из воды выпрыгивают, играя, золотые рыбы!

Тайну утиного голоса открыло второе перо. Это было «зеркальное» пёрышко.

«Зеркальцем» охотники называют блестящие пёрышки на крыльях уток.

Беркут скогтил на дальнем болоте утку, да неловко скогтил — утка была жива и отчаянно крякала в орлиных когтях. Орёл нёс утку к себе на гору, на излюбленный камень. Тут моя дробинка попала утке в крыло, а другая — орлу в шею. Оба пёрышка, одно блестящее, «зеркальное», и второе, похожее на осенний лист ивы, я вложил в пустую гильзу и отложил на память.

Любопытно после выстрела взять в руки незнакомую зверюшку или птицу и подробно её рассмотреть. На воле-то не очень разглядишь: все спасаются, таятся, берегут свои пух и перо.

Много любопытных секретов из жизни птиц и зверюшек узнал я так. Так, однажды попал ко мне заяц с порванными ушами. Долго я гадал, кто порвал зайцу уши. Спасибо, старый охотник подсказал: орёл-беркут. Молодой был беркут, неловкий, вот и проловил. Когтищами не в спину, а в уши вцепился, рванул и распорол заячьи уши снизу доверху.

А однажды видел желну — чёрного дятла. Птица эта чёрная, как пихтовая головешка. Только на темени красное пятно, будто тлеющий уголёк. А у моего желны своё: на грудке белые пёрышки. Сам небось удивлялся, когда на досуге перебирал клювом белые пёрышки!

Как интересны такие находки!

Но однажды получилось вот что.

Из впадины на седловине горы, густо заросшей луговыми цветами, выскочил лисёнок, поджарый и остроморденький.

«Нельзя стрелять!» — успел подумать я, но не успел удержаться. Выстрел прогремел — и лисёнок завалился, подогнув голову, и забил рыжим хвостом с белым кончиком.

Шкурка у лисёнка никудышная, летняя. И интересного ничего в лисёнке не было, уж точно — ни пера с него, ни пуха! Видно, первый раз вышел на охоту один — и вот подвернулся под выстрел. Сидел бы уж лучше в норе, не высовывал свой нос…

Тут-то я и заметил, что нос у лисёнка особый, жёлтый, будто жёлтой мукой посыпан!

Мне приходилось видеть убитых лис с носом, испачканным землёй. Это было понятно: лисицы любят разрывать мышиные норы.

Но нос этого лисёнка был не в земле. Я провёл пальцем по лисьему носу, — жёлтая мука размазалась по щетинистой шёрстке. Дунул — взлетело жёлтое облачко. Понюхал я облачко — и всё понял.

Глупый лисёнок нюхал цветы! И весь нос свой любопытный вымазал жёлтой цветочной пыльцой. Звери ведь всё новое, что вокруг них, носом узнают: съедобное или нет, опасное или нет?

А для того лисёнка всё было новое: первый раз от тёмной норы ушёл. Со всем знакомился, а яркие, весёлые цветы, наверно, все подряд нюхал.

И как только я не удержался от этого глупого выстрела! Зачем убил этого желтоносого дуралея?

С тех пор я никогда не стрелял сгоряча. Ведь если убьёшь, ничего уж не поправишь.

Долину у высокой снеговой горы за безводье назвали Мёртвой. Мы пришли в долину в сумерках — ничего не успели разглядеть. А утром вдруг видим: по всей долине синие озёра в золотых берегах и холмы красных песков. Но глаза обманули нас. Не было в долине ни синих озёр, ни золотых песчаных берегов, ни красных холмов. Были цветы. В сырых впадинах синели незабудки. Они были такие яркие и такие синие, будто в них отразилось весеннее небо. Озёра незабудок окружили золотые лютики. А на сухих гривах горели маки. Маки были похожи на красные фонарики, зажжённые в зелёной траве. Их было много. Так много, что у нас начинало рябить в глазах и кружилась голова. Вот так мёртвая долина! Как хорошо!

— Плохо, — сказали чабаны, — мёртвая долина. Скоро всё сгорит от жары. Овцам нечего будет есть.

— И цветы сгорят? — пожалели мы.

Чабан прищурился: