— Ну, а потом что было? — спросил я.

— Ничего. Откочевали мы, вот и все.

— Зачем же он нападал, свистел, кричал?

— Ким беляр (кто знает)? — простодушно ответил Слепцов. — Еще случай был, — несколько помолчав, сказал он. — Около стада я тогда находился. Слышу свист откуда-то из ерника. Хорошо, берданка со мной была. Стал ползти на свист. Видно, он-то, дикий чукча, за мной следил. Стрелы полетели одна за другой. Потом в мою сторону с копьем бросился. Тут я выстрелил. Этот старый был. Борода, усы у него.

— Нельзя ли было просто отогнать этого чукчу-чучуну?

— Как отгонишь? Обойдет стороной, потом ночью всех переколет. Говорят, у нас раньше какого-то старика так дикий убил.

По словам Слепцова, событие относилось к концу XIX века, он тогда был молодым. После этого с дикими он не встречался. Итак, передо мной был убийца чучуны!

Не хвастает ли старик? Может быть, заговаривается? Но весь облик рассказчика, разумные ответы, скромность свидетельствовали о том, что Слепцов не выдумывает. Я все же спросил, не приходилось ли ему убивать медведей. Если человек хвастун, то и в этом случае не удержится.

— Нет, — ответил Слепцов, — с медведями не приходилось иметь дела, даже лося не убивал.

В поселке Хаир, затем в Казачьем я многих расспрашивал о Христофоре Алексеевиче. Отзывались о нем доброжелательно. Говорили, что человек он бывалый, когда-то считался известным охотником. О столкновениях Слепцова с чучуной большинство расспрашиваемых не знало. Видимо, эти происшествия забылись или Слепцов о них не распространялся.

Итак, легенда стала обретать весьма правдоподобный облик. Но мне не хотелось подводить какие-либо итоги до тех пор, пока я не побывал в низовьях Индигирки. Поездка туда намечалась летом этого же года.

В июне мы покинули Якутск. Самолет быстро набирал высоту. Под нами замелькали блестящие площадки неправильной формы — бесчисленные озера, окаймленные лесом. Сколько их здесь, в Ленско-Амгинской котловине! Но вот тайга стала редеть. Под самолетом развернулась панорама Верхоянского хребта. С высоты можно было рассмотреть горные тундры, гольцы. Затем потянулись цепи гранитных гор хребта Черского. Ряды вершин, похожие на башни с причудливыми острыми зубцами, прерывавшиеся узкими глубокими ущельями, имели мрачный, но величественный вид. Где-то здесь по каньонам и седловинам шла древняя торговая тропа, соединявшая Лену с Индигиркой и Колымой.

Но вот горы расступились, и самолет совершил посадку в поселке Хону на Индигирке. Отсюда первым пароходом по большой воде мы отправились в Абыйский район.

Судно шло на большой скорости. Бурную реку сжимали утесы. Скалистые берега были пустынны. Из достопримечательностей мне запомнилась лишь покинутая, одинокая Зашиверская церковь с большой звонарней — своеобразный памятник русского деревянного зодчества XVIII века. Когда-то в этом месте высился Зашиверский острог, потом в начале XIX века он стал заштатным городом, а вскоре был упразднен.

В поселке Дружина мы распрощались с командой парохода и начали объезд селений индигирских якутов. Лишь в конце лета наш отряд достиг низовий, района расселения русских старожилов.

Древний поселок Русское Устье, возникший в XVIII веке, был заброшен. Правление колхоза «Победа» строило центральную усадьбу в местности Полярное, ниже по течению Русско-Устинской протоки. Здесь уже были школа, сельсовет, правление колхоза, магазин, фактория, клуб, жилые дома. Население деятельно готовилось к осеннему лову рыбы. Бригады рыбаков, состоявшие из двух-трех родственных семей, захватив собак, невод, бочки, соль, на карбазах разъезжались по заимкам, где стояли избушки, низкие, с плоской крышей, или конические урасы (летние чумы), утепленные дерном, с чувалами (камельками), и такие же коптильни.

Русские старожилы низовий Индигирки, русско-устинцы, или досельные (древние люди, как они сами себя называли), держались обособленно, сравнительно редко роднились с якутами и юкагирами. Себя они считали потомками русских землепроходцев, совершавших смелые плавания по Ледовитому океану.

Среди старожилов сохранялось предание о том, что их предки с семьями — уроженцы Вятки, Великого Новгорода и Великого Устюга — еще при Иване Грозном в XVI веке на кочах (больших морских судах с малой осадкой) двинулись по Студеному морю на восток и осели в устье Индигирки. Здесь они долго жили безвестно, пока на них не наткнулись казаки. Однако исторические документы не подтвердили эту романтическую версию. Служилые люди, появившиеся в 40-х годах XVII века в Индигирке, не обнаружили здесь каких-либо переселенцев из Московии. Русское население низовий Индигирки в действительности возникло из беглых крестьян, потомков промышленных и служилых людей, в конце XVII — середине XVIII веков. На Индигирке они занялись рыболовством, пушной охотой, многое восприняли от окружающего населения, но сохранили свой родной язык с особенностями древнего северного говора, русские обычаи, обряды и праздники. Это все неоднократно привлекало к русскоустинцам внимание путешественников и этнографов.

Первое время мне было крайне трудно говорить с ними. Старики плохо понимали мою речь, называя ее мудреной, а я не мог разобраться в смешении свистящих и шипящих звуков, шепелявом произношении согласных и в особенности в своеобразном толковании многих понятий.

Тундру они называли сендухой, мелкий водоем — лайдой, глухой залив — кутом, детенышей животных — цыплятами, паука — мизгирем. Вместо слова «ложь» говорили «сыга», сделать — «доспеть», дать — «дасти», прекрасно — «иулга» и т. д. и т. п. Несмотря на языковые трудности, со знатоками старины у нас скоро установились добрые отношения. Сначала знакомились с хозяйством, особенностями одежды и утвари, затем стали записывать легенды и, когда дошли до темы, связанной с демонологией, столкнулись с рассказами о «худых» чукчах. Первый о них мне рассказал девяностолетний Пантелеймон Чикачев. Разговор зашел о духе тундры.

— Эка букишка, — сказал Пантелеймон.

Я не понял этого слова. Сидевшие в горнице разъяснили, что «букишка» по-досельному значит нечто страшное. Выяснилось, что духа тундры называют сендушный, а не леший.

«Если человек заблудится, погибнет или сойдет с ума, говорят, что его сендушный взял в работники или сторожа, а если женщина заблудится, значит, взял в жены или няньки. Сендушный креста боится, а карты любит. Знатоки были, с ним знались. Дают сендушному карты, спирт и просят песца им дать поболе. Вот тот им в пасти песца и наметает. Ездит сендушный на собаках, сам большой, здоровый. Как кто увидит его след и как перекрестит, то у сендушного нарта сломается. Не уйдет он никуда, к человеку этому придет. Тот должен очертить круг на снегу и стоять в нем. «Ты мне нарту испортил», — говорит сендушный. «Плати песцов, исправлю», — отвечает человек. «Обязательно уплачу», — говорит сендушный. «Ну, черт с тобой, езжай, твоя нарта исправна». И действительно, в пастях много песцов. Только вот кто знается с сен-душным, на том свете к сатане пойдет».

Затем Пантелеймон рассказал, что верят также в Чутиса, или Пужинку, — страшилище, показывающееся человеку перед смертью. Он одноногий, однорукий, без ресниц. Я спросил, не называют ли его чучуной, но Пантелеймон такого названия не слышал. Когда же я пояснил, что чучуну считают диким человеком, он рассказал мне следующее.

«На Носу, за Колымой, раньше было чукчей так много, что чайка, летевшая над ними, становилась желтой от дыма. На ярмарке, на Островном, их мольча (просто) чисто комар скапливалось. Но с Носу мало приходило. Это только островновские были. Говорили у нас и о худых (плохих) чукчах, таких, которые ничего не толкуют (не понимают). Они берут все сами. В сараи лезут, таскают рыбу. Говорят, досель (прежде) их убивали. Приходили они с прибором — стрелы с косками (наконечник из кости). Уносили вещи, лопать (одежду), еду. Удаль показывали, чего ли?»

Объезжая заимки по Русско-Устинской протоке, я услышал несколько таких же рассказов.