В последующие годы о его существовании только и напоминали регулярно присылаемые деньги, которые мать забирала на почте, и больше я о родном брате ничего не знала. Вероятно, далеко не каждый сирота может похвастаться тем, что у него был кров и люди, которых можно назвать семьей. Поэтому, несмотря ни на что, я благодарна судьбе за спокойное и достаточно безмятежное детство.

По крайней мере, из слов старших, мимолетом услышанных от родителей или соседей — таких же угрюмых неразговорчивых мужчин, как и мой приемный отец, — можно было понять, что жили мы не так уж плохо, в отличие от многочисленных наводнивших город переселенцев из Латинской Америки, Мексики, Европы и Азии, не говоря о коренных жителях — индейцах, как и другие претендующих на рабочие места.

Семья Стоунов принадлежала к тому низшему слою рабочего класса, силой и тяжелым трудом которых поднимались Соединенные Штаты как сильнейшее капиталистическое государство. Если бы я в этом могла разбираться, то сказала бы, что жили мы практически на грани бедности, без каких-либо шансов на улучшение или облегчение материального положения. Разве что дочерям повезет удачно выйти замуж или сыновья смогут выбиться в люди. Но это были, скорее, лишь призрачные надежды и мечты, которые только и остаются семьям бедняков.

Однако, для большинства рядовых американцев это было привычным, также жили и их соседи. И уже то, что глава семьи Грехам Стоун имел работу — крохотный типовой домик на окраине рабочего поселения и клочок возделанной земли за ним, считалось счастьем.

Приемного отца — крепкого, и сурового человека — я побаивалась и не очень переживала из-за того, что редко вижу. Каждый день, за исключением воскресений, он проводил на добыче нефти, на строительстве новых веток железной дороги или на лесопилке, там, где в данный момент требовались чернорабочие. Домой, усталый и хмурый, возвращался поздно вечером и вновь уходил засветло.

Разумеется, в доме царил патриархат, слово главы семьи не обсуждалось и не подвергалось сомнениям или, тем более, критике.

Дети при нем отличались беспрекословным послушанием. Мне же порой казалось, что он вообще не подозревает о моем существовании или вспоминает крайне редко. Когда он бывал дома, то не обращал на меня никакого внимания, я была для него чем-то вроде пустого места, и я рано поняла, что не вправе считать иначе. Я не могла этого объяснить, но буквально кожей чувствовала полное его безразличие по отношению ко мне. То же касалось и самого старшего из шести детей Стоунов — Тревора. Его я видела еще реже, ведь к моменту моего рождения он был уже достаточно взрослым, чтобы работать наряду с отцом, а также иметь свои личные дела.

Как я уже говорила, эти годы — не самые плохие в моей долгой жизни. Мать была очень доброй, не сломленной изнуряющей работой и многочисленным потомством. Даже среди бесконечной череды домашних дел она находила время на каждого из детей — чтобы помочь и выслушать, а порой и пожурить. Немного полноватая, ширококостная, с натруженными руками и спрятанными под косынку густыми русыми волосами, собранными в большой пучок, в отличие от своего мужа, она никак не обделяла меня вниманием, и глаза ее светились лаской и заботой.

Росла я послушным ребенком и, как говорила мама, очень милой девочкой. Она рассказывала, что в колыбели я почти не плакала, даже когда старшая сестра Джоанн по ошибке дала мне слишком горячее для младенца молоко или когда Брайди, очевидно, из ревности колола меня шпилькой. Мама говорила, что я только моргала грустно своими блестящими глазами и обиженно морщилась.

Беспрестанно дымящие трубы заводов, частые пожары на скважинах, большое количество рабочей и строительной техники создавало в городе серьезную угрозу экологии и здоровью людей. Тяжелый быт и скученность также способствовали распространению болезней. Дом нашего большого семейства был маленьким и тесным, а нездоровый задымленный воздух делал свое дело. Как взрослые, так и дети часто кашляли, у некоторых слезились глаза, кого-то мучили головные боли.

Сперва мама, а потом и Джоанн, подрабатывающая после школы в городской больнице, готовясь стать медсестрой, нередко ухаживали за болеющими членами нашей семьи, но только не за мной. Я совсем не болела даже обычными детскими болезнями, что тоже весьма показательно. При малом для своего возраста росте и хрупком, с виду болезненном телосложении, я отличалась крепким здоровьем и никогда ни на что не жаловалась.

Как и большинство детей моего возраста, заряженная неиссякаемой энергией, я была любознательна и активна, отчего порой попадала в не слишком приятные ситуации, за которые мне бывало очень стыдно, хотя мама утверждала, что шалости — непременное условия счастливого детства. Например, одно из таких воспоминаний сохранилось особенно ярко, хотя счастливым я его назвать не смогла бы.

День рождения всегда был моим самым любимым праздником. Живя в большой семье, являясь к тому же самой младшей и не слишком уверенной в себе, я старалась никому не доставлять хлопот, быть прилежной и послушной. Обычно у меня получалось, но именно в день рождения появлялась возможность хоть раз в год выбраться из тени и побыть в центре внимания семьи. Мама, как и каждому из детей, на праздник пекла для меня вкусный пирог с ягодами и сахарной пудрой, и я получала долгожданный подарок — что-то, что могло было быть только моим и чем не обязательно было делиться с сестрами. В раннем детстве это были куклы, сшитые мамой, или деревянная лошадка, большие яркие леденцы или плюшевый зверек. Когда я стала старше, то в подарках чаще стали появляться новые платья или красивые зеркальца с заколками для волос. Но все равно это было очень волнительно и безумно приятно.

В день моего пятилетия я с утра буквально места себе не находила от нетерпения и волнения, предвкушая долгожданный сюрприз и угощение, которое мы все обязательно получим, когда вся семья соберется за ужином. Но надо же было так случиться, что вредина Брайди вдруг решила подшутить надо мной. Она была на полтора года старше, но всегда смотрела на меня, как на несмышленую малышку, поучала и командовала.

И вот сегодня со словами, что я, дескать, уже стала взрослой и мне не по возрасту возиться с куклами, отобрала у меня мою любимицу, связанную мамой специально для меня на прошлый праздник. Мои отчаянные призывы вернуть куклу вызвали у негодницы Брайди лишь смех, и в азарте своего поступка она лихо закинула ее на самый верх большого старинного буфета, стоящего в углу общей комнаты, служившей нам гостиной и столовой.

Этот огромный предмет мебели, мрачной громадой высившийся надо мной, всегда вызывал во мне нервозность. Один из братьев даже утверждал, что в нем живет семейство домовых, перебравшихся в наш дом вместе с буфетом от бывших хозяев. Глядя на потрескавшиеся от времени дверцы и просевшие полки, я склонна была верить ему, очень уж устрашающий вид был у буфета. А еще в самом верхнем углу над ним постоянно висела большая паутина. Мама тщательно следила за чистотой в доме, но не проходило и нескольких дней, как пауки вновь сплетали свою сеть на облюбованном месте. И сейчас именно там, на самом верху, около той самой паутины и лежала моя бедная куколка, наверняка с ужасом глядя своими глазами-пуговками на большого паука, возмущенного вторжением в его жилище. Я даже видела ее ногу, свесившуюся с края.

Наверное, воображение надо мной издевалось, но мне казалось, что она дергается от страха.

Рассердившись на гадкую Брайди, я запустила в нее веником, которым до этого подметала пол, и, когда она со звонким смехом унеслась, я задумалась, как помочь кукле. Оставить ее на съедение пауку я точно никак не могла, даже если мне и подарят сегодня новую.

Вероятно, правильно было бы попросить помощи старших. Но я давно привыкла не надоедать окружающим просьбами, не привлекать к себе лишнего внимания, не вызывать раздражения и недовольства, так что решила попытаться стравиться самостоятельно. Ростом я не выдалась, поэтому вряд ли мне удастся дотянуться до верха, даже встав на стул. Можно еще попробовать поставить на него табурет, возможно, подтянувшись на верхней полке, у меня есть шанс.