Донесения французского посла Жана Кампредона и письмо Петра Вахтангу VI в том же 1722 году свидетельствуют о колебаниях в правящем кругу: царь писал об имевшемся «рассуждении», «чтоб сие лето еще не начинать сего дела, но токмо б вышеписанные препарации учинить, а в будущем бы году зачать, но опасались того, понеже ребелизанты персидские просили протекции турецкой, того ради поспешили, дабы хотя фут в персидских рубежах получить»^{99}.

Очевидно, что риск новой большой войны с Турцией осознавался окружением Петра, тем более что урок проигранной кампании на Пруте в 1711 году и последующая сдача Азова и потеря позиций на Азовском море были на памяти. Однако принятие принципиального решения о вступлении в борьбу за Каспий было ускорено конъюнктурными факторами — нараставшим развалом Сефевидской монархии и угрозой захвата ее прикаспийских провинций турками. Выбор был сделан.

26 ноября 1721 года последовал указ о новом рекрутском наборе^{100}. Зимой 1721/22 года была сформирована экспедиционная армия — будущий Низовой корпус, в состав которого входили все рода войск: регулярная пехота, драгунская конница, донские и украинские казаки, артиллерия. Для операций на приморском театре нужны были войска, имевшие опыт подобных боевых действий. Поэтому другой указ, от 2 декабря, повелел выделить из состава каждого полка Финляндского корпуса, который в течение ряда лет вел успешные десантные действия против Швеции, половину личного состава, начиная с капральств. Выделенные половины капральств были затем объединены в четыре роты, которые составили сводный, или «скомандированный» батальон, который должен был двинуться в Центральную Россию «ради облегчения здешних мест в квартирах».

Согласно доношению Военной коллегии в Сенат от 19 октября 1722 года в «низовом походе» участвовали сводные батальоны от 20 пехотных полков: 1-го и 2-го гренадерских, Воронежского Троицкого, Нижегородского, Московского, Санкт-Петербургского, Тобольского, Копорского, Галицкого, Шлиссельбургского, Казанского, Азовского, Сибирского, Псковского, Великолукского, Архангелогородского, Вологодского, Рязанского и Выборгского^{101}. 13 июля 1722 года перед отплытием из Астрахани Ф.М. Апраксин при определении порядка движения частей на марше указал в их числе три гвардейских батальона, два батальона Астраханского полка и по одному батальону Ингерманландского, Московского, Тобольского, Галицкого, Выборгского, Сибирского, Рязанского, Санкт-Петербургского, Копорского, Троицкого, Нижегородского, Псковского, Воронежского, Великолукского, Шлиссельбургского, Вологодского, Казанского, Азовского, Архангелогородского полков, а также четыре гренадерских батальона без указания их полковой принадлежности — всего 28 пехотных батальонов^{102}.

В состав конницы, кроме регулярных Московского, Архангельского, Рязанского, Ростовского, Новгородского, Астраханского и Казанского драгунских полков, должны были войти украинские и донские казаки и калмыки. 7 февраля 1722 года Петр дал указ Сенату немедленно «близ салдатцких квартир» строить эверсы и «романовки» в Казани и большие так называемые «островские лодки» (вместимостью по 40-50 человек) силами отряженных в поход батальонов. Всего предстояло построить примерно 200 лодок и 45 ластовых судов^{103}. В Москве и поволжских городах Угличе, Твери, Ярославле, Нижнем Новгороде, Казани развернулось строительство транспортных ластовых судов; такелаж и паруса для их оснащения брали с кораблей на Балтике, оттуда же перебрасывали моряков и мастеров^{104}.

В марте 1722 года для ускорения работ в Тверь был отправлен майор гвардии (имевший и чин генерал-майора) Михаил Афанасьевич Матюшкин, которому царь поручил общее наблюдение за строительством флота. 12 апреля он докладывал Петру I о постройке 27 ластовых судов. Бригадиры В.Я. Левашов в Угличе, и И.Ф. Барятинский в Ярославле силами находившихся в их распоряжении батальонов строили островские лодки^{105}. Главной тыловой базой стал Нижний Новгород, куда был послан майор гвардии Г.Д. Юсупов. Здесь заготавливались снаряжение (порох, боеприпасы, бочки для воды, ложки) и провиант (сухари, мука, вино, пиво, вяленая рыба, сбитень)^{106}. Для обслуживания судов было приказано взять соответствующее число «морских служителей» с Балтийского флота.

Подготовка шла в спешке: не хватало парусного полотна; армейские органы не успевали подвезти «аммуницию» — палатки, ружейные ремни, сукно для мундиров, водоносные фляги, котлы и прочее. Местные власти не могли заготовить необходимые материалы и инструменты. «На те лодки лесу в привозе нет, и работников и подвод по требованию моему, такова числа сколько я требовал, мне не дано и до сего числа», — жаловался на ярославских «управителей» командир Рязанского полка Андрей Юнгер 10 апреля 1722 года. Матюшкин, не успевая к намеченному сроку — 20 мая, отправлял в Нижний неоснащенные «корпусы» ластовых судов, но даже при таких темпах в Твери к 25 мая осталось пять неготовых кораблей^{107}. Солдаты не были квалифицированными мастерами; они не умели конопатить корабли, и это обстоятельство самым серьезным образом сказалось во время похода, когда сам царь в письме к генерал-адмиралу Апраксину беспокоился о «гнилых досках» и прочих «неисправностях» на выстроенных в Твери судах^{108}.

Волынский перед отъездом в Москву 28 января 1722 года радовался, что государю наконец «руки удалось свободить», и извещал, что вернулся из экспедиции «с Гребеней», в результате которой кабардинские князья теперь «под протекцией» России. Он докладывал о предстоящей постройке пятидесяти лодок для экспедиции, а о будущих дагестанских подданных отзывался пренебрежительно: аксайский правитель Султан Магмут — «пустая голова и поссорился с эндиреевским владельцем Аидемиром, а шамхала он и раньше не раз называл «прямым плутом». Однако в свете грядущих побед эти обстоятельства казались губернатору несущественными^{109}.

Победа над шведской военной машиной и превращение в великую европейскую державу имело для России и оборотную сторону — повышенное внимание иностранных правительств к внутри- и тем более внешнеполитическим акциям петербургского двора, грозящим непредсказуемыми изменениями в системе международных отношений. Англия и Франция были обеспокоены военными приготовлениями царя. Французский посол в Петербурге уже в январе 1722 года знал о вооружении русского флота и предстоящем походе на Шемаху, а в апреле мог назвать и примерную численность экспедиционного корпуса. Официальные заявления о наказании «бунтовщиков» дипломата не обманывали: Кампредон писал в Париж, что Петр I «хочет иметь для безопасности своей торговли порт и крепость по ту сторону Каспийского моря и желает, чтобы шелка, которые посылались обыкновенно в Европу через Смирну, шли отныне на Астрахань и Петербург. Здесь даже льстят себя надеждой, что шах, испугавшись войны, согласится уступить все это русским за обещание их помочь в подавлении восстания»^{110}.