— Все это без пользы, босс, — мрачно пробормотал я. — Десять против одного, вам придет конец где-нибудь там в космосе, а даже если вы и вернетесь, то вас повесят. Нам не выиграть. — Я безнадежно покачал головой.

— Чепуха! Такое состояние дел не может длиться до бесконечности, Клифф.

— А я думаю, что может. Уинстед тогда был прав. Маятник качнулся, и с 1945 года он движется не в нашу сторону. Мы опережаем время — или отстали от него.

— Не говорите мне об этом дураке Уинстеде! Вы теперь повторяете его ошибку. Тенденции общественного развития меняются за века и тысячелетия, а не за годы. Пять столетий мы двигались в сторону расцвета науки. Нельзя вернуться к исходной точке за какие-то тридцать лет.

— Тогда что же сейчас происходит? — спросил я с сарказмом.

— Мы переживаем кратковременную реакцию на слишком быстрое развитие в «безумные десятилетия». Точно такая же реакция имела место в период романтизма — первый викторианский век — после слишком быстрой поступи восемнадцатого столетия — Века Разума.

— Вы на самом деле так думаете? — Я был потрясен его верой в собственную правоту.

— Конечно. События нашего времени — точная аналогия тех периодических «возрождений», которые случались в заштатных городишках Библейского Пояса[1] Америки столетие или около того назад. В течение недели обычно все клялись, что религия и добродетель воцарились навеки, а потом один за другим жители скатывались на привычные грешные пути, и дьявол снова собирал свою жатву.

На самом деле признаки возврата к нормальной жизни есть уже сейчас. Лигу Праведных после смерти Элдриджа раздирает одна склока за другой. Появилось полдюжины ересей. Даже самые крайности, в которые ударяются власти, работают на нас: народ быстро устает от них.

Тем и кончился наш спор — я, как всегда, потерпел поражение.

Спустя месяц «Новый Прометей» был готов. Он — был совсем не таким великолепным, как его предшественник, и следы вынужденной экономии были очень заметны, но мы гордились им — гордились и чувствовали себя триумфаторами.

— Я попробую еще раз, ребята, — голос Хармана был хриплым, и маленький человечек весь вибрировал от счастья. — Может, я и не вернусь, но это мне безразлично. — Его глаза сияли предвкушением. — Я все-таки устремлюсь в космос, и мечта человечества осуществится. Я облечу Луну, я первым увижу ее обратную сторону! Ради этого стоит рискнуть.

— Жаль, у вас, босс, не хватит топлива, чтобы сесть на Луне, — сказал я.

— Какое это имеет значение! Потом ведь будут еще полеты, лучше подготовленные и лучше оснащенные.

Ответом на это заявление был пессимистический шепот в группе, окружавшей Хармана, но он не обратил на это внимания.

— Пока, — сказал Харман, — скоро увидимся, — и полез в корабль.

Через пятнадцать минут мы пятеро сидели вокруг стола в гостиной, хмурясь и глядя в окно на выжженную землю там, где недавно находился «Новый Прометей».

Симонофф высказал вслух мысль, преследовавшую каждого из нас:

— Может быть, лучше, если он не вернется. Его здесь будет ждать не особенно теплая встреча. — Все мы печально согласились с этим.

Какой глупостью кажется мне теперь, по прошествии трех десятилетий, это предсказание!

То, что мне остается рассказать, я знаю лишь со слов других: я увиделся с Харманом только через месяц после того, как его полет завершился благополучным приземлением.

Прошло примерно тридцать шесть часов с момента старта, когда блестящий снаряд с воем пронесся над Вашингтоном и зарылся в мягкую грязь на берегу Потомака.

Первые любопытные были на месте происшествия через пятнадцать минут, а еще через пятнадцать там появилась полиция — стало ясно, что снаряд представляет собой космический корабль. Люди смотрели с невольным почтением на усталого и измученного человека, Который, шатаясь, выбрался из ракеты.

В полной тишине он погрозил им кулаком и закричал:

— Ну давайте повесьте меня, дурачье! Я долетел до Луны, и этот факт нельзя прикончить. Давайте, зовите агентов ФБНР! Может быть, они объявят мой полет незаконным и тем самым не состоявшимся? — Он засмеялся и неожиданно рухнул на землю.

Кто-то закричал:

— Его нужно отвезти в госпиталь! Ему плохо!

Тело потерявшего сознание Хармана запихнули в полицейскую машину и увезли, а вокруг корабля была выставлена охрана.

Правительственные чиновники обследовали корабль, прочли судовой журнал, познакомились с рисунками и фотографиями Луны, сделанными Харманом, и молча удалились. Толпа вокруг корабля все росла, слух о том, что человек достиг Луны, быстро распространился.

Как ни странно, это не вызвало возмущения. Люди были взволнованы и впечатлены, они шептались и бросали любопытные взгляды на тонкий серпик Луны, еле видный в ярких солнечных лучах. Толпа хранила молчание — молчание нерешительности.

Попав в госпиталь, Харман назвал себя, и непостоянный мир начал сходить с ума от ликования. Даже сам Харман был безмерно изумлен тем, как быстро изменилось общественное мнение. Это казалось невероятным, и тем не менее действительно было так. Тайное недовольство, подогретое известием о героическом подвиге человека, боровшегося с враждебной судьбой, — именно такие события будоражили душу человеческую с начала времен — привело к тому, что взметнулась мощная антивикторианская волна. Элдридж был мертв, и не нашлось никого, чтобы занять его место.

Вскоре после этого я навестил Хармана в госпитале. Он сидел в кровати, наполовину заваленный газетами, телеграммами и письмами. Улыбаясь, он кивнул мне и шепнул:

— Ну вот, Клифф, маятник качнулся в другую сторону.

Карл Франтор находил пейзаж удручающе-мрачным. Низко нависшие облака сеяли нескончаемый моросящий дождь; невысокая, словно резиновая, растительность монотонного красновато-коричневого цвета простиралась во все стороны. Тут и там вспархивали птицы-прыгуны и с заунывными криками проносились над головой.

Повернувшись, Карл посмотрел на крошечный купол Афродополиса, крупнейшего города Венеры.

— Господи, — пробормотал он, — даже под куполом лучше, чем в этом чудовищном мире снаружи.

Он поплотнее запахнулся в прорезиненную ткань накидки.

— До чего же я буду рад вернуться на Землю!

Он перевел взгляд на хрупкую фигурку Антила, венерианина:

— Когда мы доберемся до развалин, Антил?

Ответа не последовало, и тут Карл заметил, что по зеленым, морщинистым щекам венерианина текут слезы. Странный блеск появился в крупных, похожих на лемурьи, кротких, непередаваемо прекрасных глазах.

Голос землянина смягчился:

— Прости, Антил, я не хотел ничего дурного сказать о твоей родине.

Антил повернул к нему зеленое лицо:

— Это не из-за твоих слов, мой друг. Разумеется, ты найдешь немного достойного восхищения в чужом мире. Но я люблю Венеру и плачу потому, что опьянен ее красотой.

Слова произносились плавно, но с неизбежными искажениями: голосовые связки венериан не были приспособлены для резких земных языков.

— Я понимаю, тебе это представляется непостижимым, — продолжал Антил, — но мне Венера видится раем, землей обетованной… я не могу подобрать для своих чувств должных слов на вашем языке.

— И находятся же такие, кто заявляет, что лишь земляне способны любить! — В словах Карла ощущалась сильная и искренняя симпатия.

Венерианин печально покачал головой:

— Но многие способны также чувствовать, что ваш народ отвернулся от нас.

Карл поспешил сменить тему разговора:

— Скажи, Антил, разве пейзажи Венеры не представляются тебе однообразными? Ты был на Земле, ты способен меня понять. Как может эта коричнево-серая бесконечность сравниться с живыми, теплыми красками Земли?