Я пристально посмотрел на него. Я смотрел до тех пор, пока от напряжения у меня не стали слезиться глаза. Поначалу ничего не было. И я даже собрался уйти, но потом внутри меня появился тот крохотный комочек неясного ощущения. Даже не знаю, как его описать. Беспокойство? Напряжение? Пожалуй, более всего это ощущение похоже на то, которое испытываешь, когда в первый раз залезаешь на вышку в бассейне и становишься на край доски для прыжков. Комок как бы уплотняется, делается все туже. Мышцы на ногах и руках отвердевают, напрягаются, скручиваются так, словно стремятся вырваться из-под кожи. Даже мускулы на спине, будто зараженные своей собственной жизнью, ворочаются, как лезущие из земли на свет червяки.

Горожане, сопровождавшие чужака, остановились. Застыли как вкопанные, как будто я прицелился им прямо в головы. На всех лицах одно и то же выражение. Полное разочарование, как у детишек, проснувшихся у рождественской елки и обнаружившие, что Санта Клаус так и не приходил.

Все то время, пока я ждал, мой топор стоял у дерева. Хотя я уже несколько месяцев рубил лес, чтобы заработать на пропитание, руки все еще болели, если приходилось носить его слишком долго. Это был здоровенный сукин сын, с лезвием в форме полумесяца, отливающим серебром, и длинной, толстой рукоятью, потемневшей от моего пота. Знаю, я о нем умолчал. Наверное, надеялся обойтись без него. Но нет, не получится. Я пообещал себе, что расскажу обо всем, без утайки. Вы понимаете?

Так вот.

Я поднял топор.

Выступил из тени.

И ударил чужака.

Первый удар. По голове. Сбить его на землю. Ударил так сильно, что топор расщепил нижнюю челюсть. Кость, с прекрасными белыми зубами, шлепнулась на землю.

Второй удар. В середину спины, когда он падает. Перерубить спинной мозг. Руки могут дергаться, голова ворочаться, но с бездействующими ногами ему не уйти.

Третий удар. Четвертый. Пятый. По лежащему телу. По груди, животу, паху. Раскроить грудную клетку, как кочан капусты. Взрезать живот, чтобы выпустить внутренности. Кровавые змеи расползаются по всему полу. Посмотрим, как они расползутся. А они расползутся!

Отлично. Как он это воспринял? Наверное, кричал. Наверное, пытался убежать. Или уже знал, что я буду делать? И просто стоял, ожидая, пока в него вонзится топор?

Не знаю. На меня что-то временами находит. Потом — только отдельные образы, как стоп-кадры в кино: торчащие из мяса ребра и, конечно, кровь, много крови, заливающей дорожку.

Чужак лежит мертвым у моих ног, а я кричу что-то, бросаю слова в тупые каменные лица мужчин и женщин.

— Вы же знали, мать вашу! Знали, что он не один из нас. Почему не убили? Почему ждали, пока это сделаю я? Почему я должен делать за вас эту мерзкую, вонючую работу?

Когда девять месяцев назад я впервые появился в Салливане, кто-то дал мне шоколадный кекс. Я был так голоден, что сказал, будто шоколадный кекс мое любимое лакомство. Своего рода код, которым вы пользуетесь, когда хотите получить добавку. Накорми они меня дерьмом, я бы и его назвал любимым блюдом. Настолько мне хотелось есть.

Потом, позже, я сидел на скамейке, с которой открывался вид на озеро. Мастер и миссис Ангстрем принесли мне шоколадный кекс. Они ничего не сказали. Просто поставили тарелочку. И тихо, почти крадучись, как будто оставляя спящего младенца, ушли.

Шоколадный кекс. Вообще-то я не большой любитель шоколадных кексов. Съесть этот лоснящийся на солнце кусок было для меня примерно равнозначно тому, чтобы расправить перышки крыльев и подняться в небо.

Они всегда дают мне шоколадный кекс после того…

Интересно, может быть, это нечто вроде жертвоприношения? Может быть, таким образом они как бы говорят: «Прости нас, сынок. Жаль, что тебе пришлось пройти через это». Утешительное подношение?

Или просто плата палачу?

Если так, то ценят меня довольно дешево.

Весь остаток дня ко мне никто не подходил. Лицо обгорело и начало покрываться волдырями, но я этого не замечал. Просто сидел, пока солнце не закатилось, а на небе одна за другой не стали проступать первые звезды.

С голубоглазым чужаком поступили, как с бешеным зверем: сожгли его тело на берегу, а пепел закопали там, где уже покоился прах других. Потом в отеле состоялось большое собрание. Я не пошел, но знал, о чем там говорили. Утром в Салливане появился не какой-нибудь хлебный бандит-южанин. Озеро принесло обычного голубоглазого парня из соседнего города. Так случилось, что он заболел этой странной болезнью. Значит, все изменилось. И изменилось к худшему. Пройдет еще какое-то время, и мужчины и женщины Салливана начнут со страхом посматривать на меня — а что если моя сигнальная система сработает и при взгляде на них?

Я вышел из города и отправился к заливу Лайм Бэй. Там, на мысе, есть холмик из белых камней. Каждый вечер я добавляю к нему еще дюжину. Сейчас он уже размером с грузовик: аккуратный, почти идеально ровный куб, бледно светящийся, когда в небе стоит луна. Камни там самых разных размеров и форм, но если остановиться и смотреть на них достаточно долго, то они начинают представать фрагментами некой мозаики. Поначалу я собирался построить небольшое возвышение размером, может быть, с простыню и высотой примерно до колена. Но потом эта штука стала разрастаться.

Однажды Бен назвал меня «одержимым». Он был пьян и злился на меня за что-то. Потом извинился.

Но так оно и есть. Наверное, я и впрямь одержимый. Каждый вечер «пирамида» подрастает на пару дюймов. Я беру обломок белой скалы величиной с коробку из-под сигарет или картонку из-под обуви, выбирая либо прямоугольный, либо плоский, как книга, либо широкий. Потом стою и смотрю на свое строение. Иногда это затягивается на какое-то время, но, в конце концов, я нахожу то место, куда его положить, как бывает, когда складываешь игрушечную мозаику. Каким-то образом мой мозг идеально соотносит форму камня в руке с формой свободного пространства в аккуратно сложенной груде.

Работал я либо ночью, когда достаточно яркая луна позволяет видеть предмет моей «одержимости», либо на рассвете, либо в вечерних сумерках. Здесь, вдали от города, на меня никто не пялится, как на уродца в клетке. На мысе домов нет. Нет и столь ценимых ныне деревьев. Мыс похож на палец, который суша ткнула в озеро.

Часы на городской башне пробили полночь. Я работаю. Исполняю ритмичный ритуал. Выбираю камень. Подхожу. Смотрю на «объект одержимости». Смотрю на камень в руке. Потом кладу его на подходящее место. Стою и смотрю. Прислушиваюсь к собственному дыханию. К стрекотанью сверчков. К крикам ночных птиц. Делаю все еще раз. В ту ночь я поранил палец, заталкивая камень в углубление. Но это не нарушило привычного ритма. Кровь на камнях. Сочно-красные отпечатки руки. Они не выглядят неуместными. То, что надо.

— Не стоило бы тебе этим заниматься, Грег.

Я поднял голову и увидел Линн. Она стояла, теребя поясок хлопчатобумажной юбки-клеш. Я впервые видел, что она по-настоящему нервничает. Словно ее что-то напугало. Девять месяцев назад на ней была эта же самая юбка, и тогда я сказал, что мне такие нравятся. Сегодня она снова ее надела, чтобы угодить мне. Синдром шоколадного кекса, верно?

— Не занимайся этим сегодня, Грег. — Она повторяла одно и то же, как заклинание. — Тебя ведь никто не заставляет.

— По крайней мере, есть что делать. — Да, черт возьми. Такая уж у меня гребаная, навязчивая идея. Своего рода пунктик. — Где Уильям?

— Спит.

— Как дети?

— Нормально. Все хорошо. И собачки тоже в порядке, если тебя и это интересует. — Линн рассмеялась. Раньше она так не смеялась. Смех получился нервный… какой-то скованный. Конечно, ей было страшно. Она боялась меня. И, тем не менее, пришла. Разве что шоколадный кекс не захватила.

— Грег, почему бы нам с тобой не прогуляться по берегу?

— Не могу. — Я поднял камень размером с человеческий череп. На месте воображаемых глаз темнели впадинки. — Не уложил положенные двенадцать кусков.