Но это было минутное малодушие, овладевшее душою девушки. Крепким усилием воли она принудила себя подавить отчаяние.

«Коли не спасти Феди и прочих братьев, — детей уберегу… На том их отцу и клятву давала!» — мысленно решила Настя и прошла к невестке.

— Аксиньюшка! — робко позвала братнину жену Настя, появляясь на пороге горницы.

Ксения Ивановна Романова, сидевшая у постели больной матери в смирном летнике темно-гранатового цвета и в таком же домашнем убрусе без драгоценных украшений, с печальным, убитым и осунувшимся лицом, тревожно взглянула на появившуюся золовку.

— Что еще случилось, Настя? Уж говори разом, не томи! — вырвалось трепетным голосом из ее груди.

Девушка ответила несчастной боярыне таким же печальным взглядом. И, приблизившись к ней, шепотом, чтобы не разбудить только что забывшейся сном больной Шестовой, поведала ей все, что слышала от Сергеича.

Каково же было удивление Насти, когда, вместо того чтобы увидеть испуг и тревогу невестки, она заметила счастливое выражение, впервые озарившее черты Ксении Ивановны за эти тяжелые дни.

— Слава Богу! — произнесла боярыня Романова. — Кончились наши муки… Коли возьмут и меня под стражу, с Федей увижусь, успокою его, страстотерпца нашего… А там хоть и на пытку, и на плаху, лишь бы вместе с ним.

— Что говоришь, Аксиньюшка, а детки? А Миша с Таней, нешто их не жалко? — произнесла в волнении боярышня.

— Послушай, Настя, — новым чудно-спокойным голосом начала боярыня Ксения, — всю ночь не спала я нынче. Под утро забылась только… И диковинный сон мне приснился, девушка… Видела я Федю заточенного, скованного в тяжелые оковы. Стоял он печальный и руки ко мне протягивал. А я будто с тобой и с детьми перед дверью его темницы. И говорит мне супруг мой богоданный: «Не кручинься, Аксиньюшка, чему быть, того не миновать. За деток наших не болей, Настя их сбережет, а ежели нам с тобой на роду написано муку принять лютую, так вместях ее примем». Тут подошел некто светлый и велелепный к боярину и накрыл его черной хламидой… А Федя меня за руку удержал, и кусок той хламиды и на мои упал плечи… Как раз детки закричали, Миша да Таня: «Матушка! Тятя! Куды вы от нас?» Я и проснулась. Вещий то был сон, Настюшка… Судьбу он нашу указывает. А нешто противу Господней воли пойдешь? Жизнью я бы за деток своих заплатила, лишь бы им хорошо все да ладно выпало от судьбы. Да коли Господь испытание посылает, нешто противу Него можно идти?.. Мишу с Таней тебе передаю да княгине Марфе Черкасской. Блюдите их, родные мои, пуще глазу своего… И Господь вам воздаст за сирот.

Ксения Ивановна упала в ноги золовке и обняла ее колени с тихим, сдержанным рыданием.

Смущенная Настя подняла боярыню. Обняв ее своими тонкими руками, она зашептала чуть слышно, едва удерживаясь от слез:

— Будь покойна, голубушка-сестрица. Как брату Феде, так и тебе Богом клянусь всячески блюсти и хранить племянников… Нынче же, как Сергеич сказал, так и сделаю. Уведу деток хошь к княгине Марфе на подворье и там схороню от злых людей… А когда поутихнет все на Москве, переправимся в ваши вотчины костромские, в Домнино, што ли, и там тебя да Федю с братьями ждать будем, как выпустят из тюрьмы.

Голос Насти креп с каждой минутой. Девушка сама, казалось, верила в то, что говорила. И эта уверенность передавалась и ее изнемогшей в горе невестке.

— Спасибо, Настюша! Бог тебя не оставит за это! Вели деток будить, одень их, да идите с Господом на подворье Черкасских… Там тайников немало, найдешь, где деток до поры до времени схоронить, — рвущимся от волнения голосом прошептала несчастная боярыня. И с этими словами прошла к детям.

Тяжелые минуты потянулись вслед за этим. Испуганные расстроенным видом матери и тетки, разбуженные в эту позднюю пору, Миша и Таня долго не могли понять, чего от них требовали взрослые.

И когда их, трепетных и взволнованных, мамушка подвела к матери под благословенье, а Ксения Ивановна, вынув из божницы икону, осенила кудрявые головенки своих любимцев, оба не выдержали и разрыдались.

— Матушка! Матушка! Куда нас уводят? С тобою хотим остаться, матушка! Где тятя? Куды ты отсылаешь нас? — лепетала восьмилетняя Таня, в то время как Миша молча поглядывал на всех своими большими, кроткими глазенками и только нежно и тесно прижимался к матери.

Мамушка Кондратьевна, рыдая навзрыд, бросилась к своему питомцу.

— Касатик мой, желанненький! На кого ты меня покидаешь? Да как мне, горемычной, без тебя-то жизнь мою дожить, скоротать!..

— Молчи, молчи, мамушка. Не рви ты сердце боярыни, — зашептала ей Настя, — не видишь разве, и без тебя ей тошно!

Ксения Ивановна в последний раз обняла детей.

— Идите с Богом! И да будет Господь вам покровом и защитой!

Еще одно последнее объятие, еще поцелуй, и Настя почти вырвала из рук матери плакавших детей и бросилась с ними из терема.

Ночь весенняя коротка в мае, надо было успеть проскользнуть, пользуясь сумраком.

На дворе у крыльца ждал их верный Сергеич.

Закутанные в простое темное платье, без обычных своих нарядных кафтанчиков, Таня и Миша, в сгустившемся ночном сумраке, мало отличались своим видом от детей среднего слоя населения тогдашней Москвы. Их нежные белые личики Настя заботливо прикрыла платками, нахлобучив детям шапки по самые брови.

Сергеич взял за руку Мишу, Настя — Таню. Длинной, тенистой тропинкой прошли они сад подворья, проскользнули потайной калиткой на двор Чудова монастыря.

Высокий чернец-воротник, заранее оповещенный Сергеичем, пропустил их монастырской лазейкой, и они вышли на крестец.

Держась тени строений, молча шли они быстрым шагом, не останавливаясь, не оглядываясь назад.

А за ними также быстро и бесшумно, пользуясь сумраком, скользила на некотором расстоянии приземистая, широкоплечая фигура закутанного в темный кафтан человека.

И вот когда Настя с Сергеичем и детьми миновали последний крестец и проскользнули в ворота подворья князей Черкасских, незнакомец в темном кафтане тихо свистнул, подражая свисту перепела.

Еще более тихий свист отвечал ему из-за угла ближайшего строения, и вторая темная фигура четко вырисовалась на сером фоне весенней ночи.

— Звал, Лександра Матвеич? — произнес вопросительно хриплый голос.

— Вот что, парень… Выследил я по приказу боярина Семена Никитича Годунова, куды улетели пичужки, да караулить-то их мне недосуг. На заре синицу ловить-добывать станем. Так ты заместо меня пичужек блюди. Денно и нощно следи за ними и чуть што к боярину Годунову вали. Он службы твоей не забудет. Только выпустить их не моги… Беда, коли упустишь. Слыхал?

— Слыхал, Лександра Матвеич, не сумлевайся. А что до службы, так тобой и без того много довольны.

— То-то, доволен! Мне одному не управиться, я чай, делов-то, делов что понавалило, парень! Небось и сам-то боярин Годунов упарился ровно в мойне,[7] а не то што мы с тобой, смерды его.

И человек, сказавший это, хрипло, но сдержанно засмеялся. Потом кивнул своему собеседнику и вышел из своей засады.

Светлая ночь глянула ему в очи, осветила его лицо. Это был Бартенев Второй, предатель романовской семьи.

В то же время в женском тереме своего разоренного подворья, распластавшись на полу перед божницей, молилась боярыня Ксения Ивановна.

— Господь Великий и Милосердный, — шептала она с закаменевшим от отчаяния лицом. — Тебе все ведомо, все доступно… Вели мучить, пытать меня, грешную рабу твою… Но пощади их, малых, невинных… Спаси, сбереги деток моих, Мишеньку, Танюшу… Царица Небесная, Владычица, к тебе прибегаю! Накрой их Покровом Пречистым Своим! Дай им покой, дай счастья. Владычица, огради их во Имя Пречистого Сына Твоего от всяких невзгод и напастей!

Слезы выступили на глазах боярыни и покатились по ее бледному, измученному лицу.

И вот тяжелые, душу разрывающие рыдания огласили обширные горницы романовского подворья… Рыдания перешли в вопль… Вопль в стоны…