Почему бесшумно, чуть слышно, ступает в мягких чевяках батоно-князь, сбросив с ног обычные сапоги со шпорами? Почему бледно, как известь, смуглое лицо Георгия Джаваха?

И почему по изрытым морщинами щекам Барбалэ катятся слезы, а у Абрека, и у старого Михако беспокойно поблескивают под нахмуренными бровями встревоженные глаза?

Не мелькнет, как бывало, ни в тенистом саду, ни в старом доме красивое личико княжны-джан, не слышно райской птички ни на кровле, устланной коврами, ни в чинаровой аллее, ни в дальней беседке, увитой азалиями и ветвями диких роз. И сиротливо ржет в стойле одинокий Шалый. Где его хозяйка? Почему не мчится в горы с ним Нина-джан?

Княжна Нина лежит, багровая от жара, уже четвертый день в своей горнице. Старый доктор, друг князя, добрый старик с темными глазами, спрятанными за стеклами очков, дважды в день приезжает навещать больную, — берет горячую маленькую ручку, щупает пульс, считает секунды на круглых, как луковица, старинных часах…

Он смотрит на часы, а на него с надеждой и тревогой во взоре глядят, в свою очередь, князь Георгий, Михако, старая Барбалэ.

— Плохо дочурке моей? — шепчет в отчаянии князь, встревоженный до полусмерти.

— Надеяться надо. Бог на небе, молитва на земле, — отрывисто бросает врач.

Голос старика дрожит, глаза неспокойно, с тревогою впиваются в больную.

Жаль ему Нину. Знал он ее с младенческих лет. И мать её, красавицу-лезгинку из аула Безстуди, знал и лечил когда-то. Ужели за матерью отдавать смерти и дочь, это дитя с черными локонами, похожими на ночи востока, с глазами — звездочками Горийских небес?!

Смотрит с печалью старик на разметавшееся перед ним багровое личико, на хрипло клокочущую от дыхания грудку.

В горле Нины-джан вся её болезнь, — огромный нарыв, закрывший гортань, мешающий проникать воздуху, грозящий задушить больную.

— Как случилось это? Как? — спрашивает старик-доктор.

Печальным голосом поясняет князь несложную повесть:

— Было знойно до удушья. Блекли рдяные розы на кустах. Весь Гори прятался в домах, спасаясь от зноя — в ту пору. А она, княжна, носилась и джигитовала там внизу в долине и, вся мокрая, разгоряченная, влетела во двор, схватила ковш ледяной воды, принесенной из колодца, и выпила залпом прежде, нежели успели удержать ее. К вечеру свалилась с ног. На утро хрипела вот, как сейчас…

И жестом, исполненным отчаяния, князь Георгий указывает на дочь.

Мечется и бьется на подушках маленькое тело. Багрово-красное, сводится поминутно судорогою боли лицо.

Глаза вышли из орбит, огромные и блестящие, как маслины, смоченные росою, и в них целый мир темной муки и страдания. Клокочет и хрипит что-то в горле. Вот, вот, кажется задушит смертельный недуг, унёсет княжну.

— К вечеру привезу еще товарища-доктора с собою. Надо усыпить девочку и, разрезав нарыв, выпустить гной. Может статься, не поздно еще. Велик и милосерд Господь! Будем ждать его милостей!

И, не отводя затуманенных глаз от глаз княжны, доктор неловко, боком кланяется и выходит из опечаленного дома.

— Резать ее! — дико вскрикивает ему в след Барбалэ, — душу сердца моего, ласточку лесов пророка? Сизую горленку райских садов резать? Не дам! Не дам! Светлые и темные духи, смилуйтесь над нею! Ангел смерти, помедли, не заноси кинжала над счастием жизни моей! Помедли, прекрасный, смуглый гонец Господень!

Страшно, жутко становится от этих воплей старой Барбалэ. Плачет, разливается старуха, бросается к больной, покрывает поцелуями свесившийся конец одеяла из белой мягкой бурки, целует горячие ручонки и черные локоны княжны. Потом, как безумная, кидается к князю:

— Батоно! Батоно! Сокол Дагестанских ущелий! Орел могучий Кавказских гор! Прежде, чем отдать сокровище наше под нож, дозволь старой служанке, верной Барбалэ, испробовать испытанное средство. Девчонкой еще слыхала от наших старух. Дозволь, батоно! А там, когда не поможет, режьте ее, мою ясочку, розу Господних садов. Велик Всемогущий, и Милостива святая Нина, её заступница! Дозволь, батоно, дозволь!

— Что хочешь, делай, старуха! Один Господь волен ее спасти… — обрывается в бессилии голос князя, бледнеет пуще красивое, гордое лицо. — И да поможет тебе Всемогущий, моя добрая Барбалэ — через минуту молчания добавляет обезумевший от горя отец.

Но Барбалэ уже не слышит.

Склонилась к изголовью Нины и тихо шепчет больной:

— Хочешь сказочку, джан, хочешь, славную, забавную сказочку скажет тебе, сладкий луч мысли моей, твоя старая Барбалэ?

Ни звука в ответ. То же клокотание и хрип в горле. Слова не может произнести княжна. Но она слышит, она понимает, она в полном сознании. Вздрагивают черные ресницы, что-то слабо проскальзывает, не то улыбка, не то невыраженное желание, по ссохшимся открытым горячим губкам.

Но понимает и без слов свою питомицу старая Барбалэ. Кивает радостно головой старуха: — поняла! поняла, — и опускается на стул подле кровати, берет в морщинистые сухие руки горячую ручонку больной и, тихо и нежно поглаживая ее, начинает свою сказку.

Беден, нищ, обездолен молодой Дев, сын Гамида. Говорили люди Деву, когда собирался он жениться на Заре, красавице с черными глазами: — «Ой, Дев, одумайся. Если горя не видал, увидишь, когда пойдут дети. Чем кормить их, — пресными чуреками станешь? Опомнись, глупый джигит!»

Не послушался Дев. Полюбилась ему Зара черноокая пуще солнца весеннего, пуще звездочки ночной. Пуще коня своего кабардинского полюбил он девушку.

Поженились они, наперекор людским советам да пересудам, на зло безысходной своей нужде.

Через год родился у них сынишка Гарун, а еще через год дочка Фатима, и еще за нею через год опять двое ребяток-близнецов. Что было делать Деву? Дети кушать просили, молодая жена попрекать стала: зачем женился, когда нечем самому прокормиться?

Нечего делать было Деву. Продал он своего кабардинца, на вырученные деньги купил корову. Оставалось еще немного от продажи — нанял на это работников Дев, обнес с ними высоким тыном свою саклю, чтобы не пришли барантачи да лесные хищники в его усадьбу.

Жил Дев вдали от аула, на опушке густого леса, и боялся он нападения разбойников и диких зверей. Теперь нечего было ему бояться. Крепкая, высокая ограда защищала от врагов его бедную усадьбу. Целый день работал Дев на дворе, по хозяйству, Зара няньчила ребят и стряпала обед. А корова — кормилица всего Девова хозяйства — паслась на опушке леса, пощипывая траву.

Был жаркий июньский вечер. Пряно благоухали азалии, в долинах дышали теплым туманом утесы, а на зеленой опушке было свежо и прохладно. Мирно паслась корова Дева, а сам он после рабочего дня отдыхал, растянувшись под шатром густолиственной чинары. Незаметно стемнело, подкралась ночь. Месяц выплыл на небо и осветил окрестность.

Вдруг жалобное мычание донеслось издали до слуха Дева.

Вскочил, как встрепанный, с травы Дев. Глядит — нет коровы. Углубилась она в чащу, пока он сладко дремал в холодке. И опять жалобное мычание достигло его слуха.

Корова точно жаловалась, молила о помощи и звала к себе.

Не помня себя, бросился в чащу Дев. По дороге, на всякий случай выломал он дубину, толстую и тяжелую — что твое бревно.

Углубился с нею в лес и видит: несколько десятков волков нападают на его корову. А она отбивается от них рогами, кружится и мечется в их замкнутом кругу и жалобным мычанием взывает о помощи.

Велик Аллах! Что было делать ему! Поднял свою дубину Дев над головою и ну колотить ею вправо и влево наседавших на него и корову волков. А другой рукой ухватил веревку, привязанную к рогам коровы, и потащил за нее животное.

Волки так и замерли от неожиданности в первую минуту. Откуда, дивились, мог взяться человек? Но не долго смущались они внезапным появлением Дева с его дубинкой. С новым оглушительным воем приступили они к нему и к корове, норовя загрызть и человека и животное крепкими, острыми зубами. Дев не растерялся, однако. Работала его дубинка. А сам он, под отчаянный вой хищников и мычание коровы, окруженный со всех сторон волками, двигался по направлению к своей сакле.