— Ишь ты! Впрочем, как хочешь. Не желаешь отдать мне эту кошку и не надо. Прощай. Мне еще на музыку поспеть надо. Сегодня музыка в саду особенная, с платой за вход: наш хозяин дает в городском саду представление.

— Какой хозяин?

— Наш хозяин, хозяин труппы фокусников. Собак, мышей дрессированных показывать будем, змею. Потом я на проволоке ходить буду. Это отделение «Король воздуха» называется. И шпаги глотать… Возьму длинную, острую шпагу и в горло ее себе пропущу.

— Ах, как интересно! — вскричала Тася, — a они, гадкие, меня оставили дома, и я ничего не увижу! — и слезы брызнули из её глаз.

— A потом Розка плясать будет. Платье все в блестках, звезда в волосах, и она пляшет. Розка пляшет, a музыка жарит. Тра-ла-ла! Трум! Тум! Тум!

— Ах, я несчастная! — прошептала Тася.

Ей так живо представилось, как играет музыка, как пляшет неведомая Розка, как прыгают дрессированные собаки, что слезы сильнее заструились по её печальному лицу.

«И все из-за Карлушки! Все из-за этой гадкой девчонки! — мысленно повторяла она. — Ох, уж эта Карлушка! Если б ей досадить хорошенько за всё За всё!»

И вдруг слезы её разом пресеклись. Она быстро вытерла глаза и решительно проговорила, обращаясь к мальчику:

— Бери Милку. Ты прав. Надо наказать Карлушку.

Взяв кошку за шиворот, Тася подняла ее в уровень с форточкой и быстрым движением выбросила за окно прямо в подставленные руки черноглазого мальчика.

— Вот это дело! — вскричал тот, с настоящей ловкостью фокусника подхватывал на лету Милку. Ну, прощай покуда. Мне идти надо, a то от хозяина попадет, если к своему выходу опоздаю. A пока слушай, что я тебе скажу: y нас жизнь веселая. И пляшем да кувыркаемся. То ли дело! A y вас, как я погляжу, ни свободы, ни радости. Ты к нам приходи в случае чего. A то одной Розке не справиться. Право, поступай к нам в труппу.

— A как же я уйду отсюда? — спросила Тася, которой очень понравилось плясать и прыгать или дрессировать животных.

— Да очень просто. Наш балаган на площади. A живем мы в слободе за городом. Да я тут каждый вечер собак прогуливаю после десяти часов, когда нет представленья. Ты возьми да и выйди ко мне, a я тебя мигом к хозяину доставлю.

— Хорошо, я подумаю! — проговорила Тася.

— Чего тут еще думать? Взяла — и ушла. У нас, говорю, весело.

И с этими словами мальчик кивнул головой и, спрятав под полу куртки Милку, беспечно посвистывая, отошел от окна и зашагал по улице.

Тася захлопнула форточку и спрыгнула с подоконника.

В этот вечер вернувшиеся из сада пансионерки хватились Милки и бросились искать ее.

Ночью Тася не сомкнула глаз ни на минуту. Она долго ворочалась в постели, стараясь уснуть, переворачивая по нескольку раз подушку, и все-таки сон бежал от неё. Кто-то точно шептал в глубине её сердца: «Нехорошо ты поступила, Тася! Нехорошо! Взять чужое — значит украсть. Что бы сказала мама, если б узнала поступок своей девочки? Как бы тяжело и больно было узнать это! Ах, Тася! Ты ли это сделала?»

Сердце сильно стучало в груди девочки. Лицо её пылало, как в огне. В душе нарастало тяжелое, гнетущее чувство раскаяния. Тася была несчастна. Она сознавала, как дурен и недостоин был её сегодняшний поступок.

Едва только Тася забылась тяжелым неприятным сном, как услышала, что кто-то тихо называет ее по имени. Она открыла глаза и села на постели. Перед ней стояла Карлуша.

— Что тебе надо? — грубо окликнула Тася горбунью.

— Ты не сердись… Я не со злобой пришла к тебе, Стогунцева, — тихо зашептала та, и Тася не узнала обычно раздраженного и сердитого голоса Вавиловой. — Ты не сердись… Я пришла прощения у тебя попросить, Стогунцева… — срываясь на каждом слове, продолжала Карлуша. — Я перед тобой много виновата. Все дразню тебя… задираю. Это нехорошо. Меня Бог верно за это наказал. Милка пропала. Папина Милка. Мое единственное счастье, единственная радость в пансионе. Ведь я сирота, Тася. Папа у меня недавно умер… Перед смертью Милку и подарил. Ах, Господи, как я Милку любила! A она пропала… Оттого, что злая я была — тебя обижала и всех… Ах, как тяжело мне, если бы ты знала!

Голос Карлуши внезапно прервался и Тася услышала тихое рыдание, вырывавшееся из груди горбуньи.

Точно раскаленные иглы впивались в сердце Таси при виде этой убитой горем девочки, этих неизъяснимо печальных глаз.

«Вот она какая! A я-то! A я! С Милкой что я сделала!» — мысленно с ужасом прошептала Тася, и еще более острое раскаяние засосало все существо девочки.

A Карлуша между тем продолжала, всхлипывая:

— Сегодня я долго спать не могла и все думала: почему мы не дружно живем, почему ссоримся? Ведь все мы далеко от родных здесь, из разных сторон, как птички слетелись. Вот бы и жить согласно и дружно. A мы — то друг друга дразним, то наставников сердим. Это нехорошо. Они заботятся о нас. И господин Орлик, и сестра его, и Сова… Да, все мы недобрые, насмешливые. Одна только Дуся, как ангел, да Маргариточка, a другие зато… A я хуже всех была! На всех злилась, всех ненавидела, точно виноваты все в том, что я калека горбатая. Вот Бог и наказал. Пропала Милка, a папочка ее с такой любовью мне подарил! Он уж больной тогда был, папочка. Бледный такой, еле ноги передвигал, a сам все меня ласкает: «Как-то ты после меня, моя деточка, останешься, — говорит, — бедняжечка моя»… Жалко ему меня было… Бедный, бедный папочка! Как он страдал! A я и подарка его сберечь не сумела. Гадкая, дурная, поделом мне! Вперед уж не буду такой. Постараюсь исправиться хорошей быть, доброй. Если виновата перед кем, прощение выпрошу. Вот и к тебе пришла. Прости, Бога ради, Тася, милая, — и с трудом сдерживая глухое рыданье, чтобы не разбудить нм спящих девочек, горбатенькая Карлуша скользнула от Тасиной кровати и бросилась в свою постель.

Тася зарылась с головой в подушку. В голове её стучало, точно огромный молот ударял в нее. И маленькое сердечко билось сильно и тревожно. «Прости ради Бога, Тася, милая», — слышался ей на разные лады голос Карлуши, — той самой Карлуши, перед которой так виновата она — Тася!

На одну минуту в голове девочки мелькнула мысль: вернуть Карлушу, покаяться перед ней во всем, выпросить у неё прощение. Но, с другой стороны, боязнь, что горбунья пожалуется, и страх перед наказанием удерживали Тасю.

Совершенно разбитая мучениями совести уснула она только под утро тяжелым, неспокойным сном.

Со дня пропажи Милки Тася не находила себе покоя. Проснувшаяся совесть грызла сердце девочки. Ей было жаль и горбунью Карлушу, и саму Милку. Она даже в лице осунулась, побледнела, похудела и глаза её приняли беспокойное выражение.

— Ты больна, Тася? — спрашивала Стогунцеву её новая подруга Дуся, испытующе взглядывая на девочку своими ласковыми и проницательными глазами.

— Ах, отстань пожалуйста, — с напускным неудовольствием говорила Тася, густо краснея и тщательно избегая взгляда Горской.

Ta только головой покачивала, очевидно догадываясь, что Тася тщательно скрывает от неё что-то.

И вдруг Милка нашлась! Нашлась самым неожиданным образом, недели через две после описанных событий. Старшие девочки под начальством m-lle Орлик побывали как-то раз в балагане и увидели там Милку. Милка прыгала через обруч и изображала часового, стоя на сцене с крошечным ружьем.

— Милка! Милка! — позвала Маргарита, и четвероногий часовой, позабыв свои обязанности, бросил ружье и, подняв хвост, бросился в ложу, где сидели девочки, прямо на колени Вронской. Тогда m-lle Орлик попросила вызвать старшего фокусника, что бы узнать, откуда у него кошка. Явился неприятного вида, нечистоплотный господин и сказал, что кошка его, что он привез ее с собой из Петербурга и что не отдаст её ни за какие деньги.

Когда же m-lle Орлик очень серьезно заявила ему, что кошка принадлежит одной из пансионерок и что ее украли у них из пансиона и пригрозила полицией, — хозяин балагана видимо смешался и сказал, что он ничего не знает, и что кошку ему принес его ученик «Король воздуха», за которым и послал тотчас же. Явился знакомый уже читателям черноглазый мальчик, одетый в какие-то яркие, обшитые позументами, тряпки, и заявил на расспросы надзирательницы, что кошку он не украл, a что ему подарила ее одна девочка-пансионерка, которую он видел две недели тому назад в окне.