Так прошло часа два или три.

Вдруг какой-то легкий шорох или шелест, вернее, разбудил девочку.

Она протянула руку и тот час же отдернула ее с диким, пронзительным криком. Её рука коснулась чего-то скользкого, гладкого и холодного, что тихо шуршало и свистело во мраке подле неё.

В туже минуту легкая полоса света пробилась под щелью двери. Задвижка щелкнула, и бледнолицый мальчик, который так понравился вечером своим кротким печальным видом Тасе, неожиданно появился с фонарем на пороге.

Каморка осветилась. Тася увидела заплесневевшие от сырости стены и крошечную клетушку с земляным полом, и в тот же миг новый крик ужаса сорвался с губ девочки. Прямо перед ней на аршин от пола поднялась, извиваясь, большая пестрая змея.

При виде отвратительного пресмыкающегося Тася была уже готова упасть без чувств на пол клетушки, но бледнолицый мальчик поспешил успокоить ее, пояснив торопливо:

— Ради Бога, не бойтесь нашей Фифи: Фифи не жалит. У неё вырваны ядовитые зубы, и потом она ручная, Фифи!

И, в доказательство своих слов, он повернул змею за шею и положил к себе на грудь её глянцевитую и круглую, как шарик, головку.

— Здравствуй, Фифи! Здравствуй, моя красавица! — говорил он, бесстрашно гладя рукой гибкое, извивающееся тело змеи. — A где же Коко? М-me Коко, где вы? — оглядываясь во все стороны, спрашивал мальчик.

В углу клетушки что-то зашуршало, завозилось, зашумело, и тотчас же маленькая уморительная обезьянка со смешными ужимками и гримасами очутилась на плече мальчика.

— Здравствуй, Кокоша! Милый Кокоша! — и он поцеловал обезьянку в самую средину её гримасничавшей мордочки.

Ta самым серьезным образом ответила на его поцелуй, громко и вкусно чмокнув губами. Потом быстро сползла с плеча мальчика, дотянулась до кармана его куртки и, запустив туда лапу, с торжествующей миной извлекла из него небольшой кусок сахару.

Обезьянка была до того смешна со всеми её ужимками, что Тася не могла не улыбнуться, несмотря на только что перенесенные страхи.

— Правда, она милушка? — заметя улыбку Таси, обратился к ней мальчик, указывая глазами на обезьянку.

— Вы ее очень любите? — поинтересовалась Тася.

— Да кого же мне и любить-то, как не ее? Вот она да Фифи — мои друзья. С ними только и нахожу отдых и спокойствие, — печально заключил он. — Мне тут очень тяжело. Ведь вы знаете, я живу у дяди. Наш хозяин мне дядей приходится. A мне хуже, чем другим, живется. Не может мне дядя моей болезни простить, сердится все, что сил и способностей у меня нет таких, как у Пети. Он любит крепких, здоровых детей, которые ему деньги заработать могут. A я что могу? Чахотка у меня. Я все кашляю. По ночам особенно. Дядя велел мне также акробатом одеться и на голове стоять, так у меня кровь из горла ручьем хлынула. Потом, когда шпаги я глотать стал, опять. Ну, теперь он меня не выпускает перед публикой. Велит лакеем одеваться во время представления и служить во время фокусов на сцене, a дома обед сготовить и следить за зверями, кормить их и ухаживать за ними.

— Очень обижают вас? — сочувственно спросила Тася мальчика, который ей нравился все больше и больше с каждой минутой.

— Очень! И дядя бьет, и Петька, и Роза. A что я им сделал? Не виноват же я, что такой слабый и больной. Ах, Господи, хоть бы уж умереть скорее! Право, рад был бы. Коко да Фифи только и жаль, — произнес он тоскливо.

— Бедненький! — прошептала чуть слышно Тася, готовая заплакать от жалости при виде печального, измученного личика своего нового приятеля. — Ну, теперь они вас не посмеют обидеть. Я за вас заступлюсь, — произнесла она решительно.

— Ну, куда вам, вы сами маленькая! — недоверчиво произнес мальчик.

— Ничего, хватит силы. A как вас зовут? — снова спросила она мальчика.

— Андрюшей. Так меня мама называла. Она тоже у дяди жила сначала и тоже по проволоке ходила, как Петька теперь. И раз сорвалась, упала на иол мимо сетки, и тут же умерла. Бедная мамочка, я ее очень любил! — и крупные слезы блеснули в глубоких тоскливых глазах Андрюши.

«Бедный Андрюша! — подумала Тася, — и он сирота, как и Карлуша. У той папа умер, и она успокоиться не может по нему до сих пор; y этого мама, и он о ней со слезами вспоминает. A y неё, Таси, есть добрая, милая, ласковая мама, и она, Тася, так много горького причинила ей! Сколько горя и печали! Должно быть много, очень много, если добрая мама решила отдать ее так далеко от себя».

И вмиг девочку неудержимо потянуло увидеть свою маму, услышать её милый голос, почувствовать на своем лице её нежный поцелуй. Впервые тяжелое раскаяние сильно и остро захватило маленькую душу Таси, заполнив собой все её уголки. И тот мальчик, поминутно глухо кашлявший и хватавшийся за грудь, вдруг стал ей дорогим и близким. Их общее горе приблизило его к ней.

— Андрюша! — произнесла она, робко кладя ему руку на плечо, — вам жаль меня, Андрюша?

— Понятно жаль! — кивнул он головой. — Услышал я, как закричали вы, так даже душа ушла в пятки со страху: сразу догадался я, что Фифишка вас напугала, зажег фонарь и прямо сюда. Хорошо, что не видел дядя, a то бы побил за это!

— Какой вы, Андрюша, хороший, если не побоялись дядиного наказания и пришли сюда. Я вам никогда не забуду этого! — с чувством проговорила Тася.

Она подумала, как бы она поступила на месте Андрюши, и тут же созналась, что никогда не пожертвовала бы собой для других. A этот милый Андрюша оказался не таким, как она. Он не побоялся побоев и пришел к ней!

— Знаете, Андрюша, — произнесла она, помолчав с минуту, — будем друзьями. Здесь и мне и вам одинаково тяжело, a вдвоем переносить горе куда лучше. Согласны?

— Еще бы, — живо подтвердил тот. И дети крепко обнялись, как родные.

— Ну, a теперь уходи, уходи отсюда! A то дядя еще проснется, — взволновалась Тася, — теперь я не буду бояться. Ты мне только фонарь оставь.

— Хорошо, — согласился Андрюша, — спи хорошенько, завтра поговорим. A теперь — спокойной ночи.

И он скрылся за дверью.

Тася солгала, сказав, что она не боится. М-llе Фифи, свернувшаяся клубочком у её ног, наводила на девочку нестерпимый ужас. Но пример Андрюши, его самопожертвование задели ее за живое, и она хотела отплатить тем же доброму мальчику.

«Лучше трястись всю ночь от страха из-за соседства со змеей, — решила Тася, — нежели удержать Андрюшу при себе и тем подвергнуть его жестокому наказанию со стороны злого дяди».

Но Тасе не суждено было трястись всю ночь от страха, как ей казалось. Судьба, очевидно, сжалилась над девочкой и, против своего ожидания, она заснула крепким детским сном без всяких сновидений.

— Эй, ты, лежебока! Вставай сию минуту и ставь самовар. Мне надо идти с хозяином повторить к вечеру мои упражнения, a Андрюшка опять болен и не может встать с постели! — говоря это, Роза раскачивала изо всех сил Тасю за плечи.

Ta открыла глаза и быстро вскочила с пола, не соображая что с ней и дико озираясь во все стороны.

— Ну, ну, нечего прохлаждаться! — крикнула маленькая плясунья, — иди, когда приказывают, a то будет плохо.

И она толкнула Тасю из её крошечного помещения прямо в грязную, маленькую, полутемную кухню, крикнув ей вдогонку:

— Да не забудь сапоги вычистить мужчинам! Слышишь?

Ставить самовар! Чистить сапоги!.. Думала ли когда-нибудь прежде Тася, что ей придется нести такие тяжелые обязанности. Как далека она была от этих мыслей, когда подставляла, бывало, няне свои маленькие ножки, чтобы старуха обувала ее, взрослую девятилетнюю девочку! И вот как зло судьба посмеялась над ней! Ей самой приходится исполнять тяжелую, непосильную работу. Но делать было нечего. Из соседнего помещения раздавался сердитый голос хозяина, наводивший неподдельный трепет на бедную девочку. Она видела однажды, как в её присутствии ставила самовар няня, и, с трудом перетащив тяжелую посуду с полки к печке, принялась за дело. Однако, нелегким показалось это дело неумелым маленьким ручонкам Таси! Уголья отсырели и не загорались. Самовар был холоден по-прежнему, a из жилой комнаты избы слышался грозный вопрос хозяина: