Взглянула цесаревна на клирос, чтобы увидеть удивительного певца, да так и обмерла от неожиданности: два знакомых, сверкающих беспредельной преданностью и готовностью жизнь пожертвовать за нее глаза так и впились в нее… Прекрасное, смуглое лицо певчего облилось румянцем счастья, уловив на себе ее пристальный взгляд.

«Алеша Шубин! Господи! Да откуда? И впрямь Алеша! Или похож только?.. Но как похож, Господи Боже!..» — даже испугалась тогда Елизавета. После службы подозвала она обер-гофмаршала Левенвольде, расспросила его о красавце-певце. Оказался он простым казачьим сыном Алексеем Разумом из Черниговской губернии, из самого сердца Малороссии, из деревни Лемешей, откуда взяли его сначала за хороший голос в соборные певчие в ближний город, а оттуда уже перевели в столицу. Все это подробно доложил цесаревне граф, и тут же она упросила Левенвольде уступить ей Разума. С этой минуты и поселился во дворце цесаревны Алеша в качестве бандуриста-певца, испытывая готовность, как и все окружающие ее люди, умереть по первому ее приказу. А она в этой преданности, в этой песне соловьиной, да в мелодичном звоне сладкозвучной бандуры черпала себе утешение…

Тихо, тихо поет Алеша Разум. Громко нельзя петь — тело государыни еще не предано земле. Цесаревна незаметно задремала под эту песню.

Вдруг смолкла бандура. Затих певец.

— Серденько-царевна, до тебе идуть! — послышался над нею мелодичный голос.

— Что тебе надо, Алексей Григорьевич? Зачем разбудил? Только ведь и забудешься, когда уснешь малость! — проговорила цесаревна, открывая сонные глаза, и сейчас же замолчала.

Шум голосов послышался за дверью, и в комнату вбежал Лесток. Лицо его было взволновано, движения быстры. За ним следовали два брата Шуваловых, Александр и Петр, камер-юнкеры цесаревны, и ее камергер Михайло Илларионович Воронцов. Между ними появилась пышная, полная фигура цесаревниной любимицы Мавруши, превратившейся за это время в настоящую, степенную, но все еще молодую, свежую и бойкую Мавру Егоровну. Вслед за ней проскользнула тоненькая, подвижная фигурка Андрюши Долинского.

Словом, вся маленькая свита Елизаветы была здесь в сборе.

— Что случилось? Почему вы так всполошились? — недоумевающе вскинула глазами на своих друзей Елизавета.

— А вот то, матушка, что ты вот тут песенками тешишься, — с обычной своей грубоватой манерой подступила к своей повелительнице Мавра Егоровна, — а за тебя люди на дыбе корчатся.

— Кто? Кто опять на дыбе? — так и встрепенулась цесаревна.

Лицо ее смертельно побледнело, глаза потухли. Ее кроткая, мягкая душа всегда мучительно страдала при одном слухе о казнях и пытках.

— Вот то-то и дело — кто! Послушай-ка, что тебе дохтур натявкает… Не зря он, прости меня Господи, как пес бездомный, по улицам с утра до ночи шлепает, — тем же грубоватым голосом роняла Мавра.

— Что же такое? Да говорите же! Говорите, не мучьте меня, Лесток! — прошептала, едва держась от волнения на ногах, цесаревна.

— Ваше Высочество, ужасная новость! — произнес последний. — В Кронштадте во время присяги малолетнему императору матрос Толстой публично говорил о том, что не немецкой отрасли следует быть на престоле, а настоящей русской цесаревне. А в гарнизонном полку на Васильевском острове армейский капрал Хлопов громко изъявил то же желание видеть на троне, Ваше Высочество, цесаревну Елизавету…

— Ну, и что же? — так и впилась цесаревна глазами в рассказчика.

— Их схватили… привели к Бирону… Сам регент занялся этим делом. Несчастных заперли в его дворце… Их будут, конечно, пытать…

— Пытать за меня! О, как это жестоко! — схватившись за голову, прошептала Елизавета. — Когда же кончится все это? Когда прекратятся эти ненужные жертвы? Надо узнать, во что бы то ни стало, что ждет этих несчастных! И если… если… Нет, я сама поеду к Бирону и буду умолять его отменить казнь.

— Еще что! — резко вскричала Шепелева, — русская царевна пойдет унижаться перед этой курляндской лисицей!

— Тише, тише, Мавра Егоровна! — остановил расходившуюся девушку Петр Иванович Шувалов. — Курляндская лисица — ныне регент Российской Империи.

— Опомнись, батюшка! Что мне за дело, регент он или нет? Знаю я одного государя-императора, да солнышко мое, цесаревну, а до всего прочего мне дела нет!

— Это ужасно, ужасно! — повторяла между тем Елизавета. — Надо узнать, что с ними, выведать все и спасти, непременно спасти… Ведь из-за меня пошли они на дыбу!

— Да, да, надо помочь им и как можно скорее! — произнес всегда готовый одолеть всякие препятствия смелый и решительный Воронцов.

— Но как? Как? — в один голос произнесли братья Шуваловы, Мавра и цесаревна.

— Оба молодца сидят под караулом во дворце регента. Чтобы узнать о них, надо проникнуть во дворец. Нам, как лицам вашей свиты, этого нельзя. Нас тотчас же арестуют, как шпионов, — произнес с уверенностью Лесток.

— Вы правы, доктор. Нам идти нельзя, — согласился Воронцов.

— Но оставить так тоже нельзя! Нужно же помочь! — отозвался Александр Шувалов, у которого так и закипала кровь при известии о новых казнях ненавистного курляндца.

— Но как пробраться во дворец к регенту? — произнесла цесаревна, — как проникнуть к несчастным?

— Я проникну! — послышался молодой голос, и Андрюша Долинский, сверкая глазами, выступил вперед.

— Ты? — проронили в один голос присутствующие, изумленные заявлением юного пажа.

— Да, я, если ты мне позволишь, матушка-цесаревна! — произнес отважный мальчик, обращая горевшие неизъяснимой преданностью и любовью глаза в лицо Елизаветы.

— Но они арестуют, они погубят тебя! — в волнении произнесла цесаревна.

— Нет! Погубить не погубят, — успокоительным тоном проговорил Лесток, — не такой же зверь Бирон, чтобы учинять над детьми кровавую расправу. И потом мальчик не так глуп, чтобы отдаться им в руки… Не правда ли? — обратился он к Андрюше.

Тот только блеснул глазами в ответ.

В его отважной голове уже зрели планы.

— Отпусти меня к этим несчастным, матушка-цесаревна! — заговорил он с мольбою, — я проберусь к ним, я успокою и обнадежу их. Они узнают от меня, что цесаревне Елизавете, для которой они не призадумались отдать жизнь, ведомо об их преданности, и она благословляет их… Я знаю, как это должно их утешить… А они нуждаются в утешении, цесаревна. Их участь не весела! У них, может быть, маленькие дети… Мой отец подвергнут был той же участи и, в память отца, я пойду к этим несчастным!

Не просьбою, а твердою решимостью звучали последние слова Андрюши. Горячая кровь прилила к его лицу. Глаза с нежностью смотрели на цесаревну. Но не робкая мольба сияла теперь из этих твердых, смелых, прекрасных глаз.

— Пусти его, Ваше Высочество! Видишь, сам не свой, рвется мальчишка. Не простак наш Андрей, не осрамит! — произнесла Мавра Егоровна, — а не пустишь, все едино убежит! — прибавила она, махнув рукою. — Убежишь, Андрюша? Ведь правда?

— Убегу, Мавра Егоровна! Убегу, чтобы все вызнать и потом успокоить цесаревну нашу! — смело тряхнул кудрями мальчик.

Елизавета наградила своего пажа долгим ласковым взглядом.

— Бог с тобой, мальчик! Ступай! Сам Бог тебя посылает на доброе дело! — проговорила она, любовно гладя своими нежными пальцами припавшую к ее руке чернокудрую головку.

Андрюша радостно вскрикнул и осыпал эти пальцы градом горячих поцелуев.

Ноябрьский денек выпал на славу… Солнца, правда, не было видно, солнце пряталось в морозном небе, но снег, выпавший рано в этом году, заменял своим белым ослепительным блеском скрывшееся за седыми облаками капризное солнце.

По берегу Фонтанной речки шел чернокудрый мальчик, одетый в простой крестьянский полушубок, с шапкой на голове, нахлобученной по самые уши. Теплые валенки были надеты на его ноги, большие, вязаные рукавицы — на руки, но все же мороз давал себя чувствовать, и мальчик то и дело похлопывал руками и притопывал ногами, чтобы как-нибудь избавиться от несносного мороза.