— Да опять с тем же! «Тот» к дому опять подъехал! — быстрым шепотом заговорила Мавра Егоровна.

— Кто тот?

— Да тот, что намеднясь был! Верченый такой, крученый И по-французскому только, знай себе, лается…

— По-французски?

— Нуда, гунявый такой… Тот, что виляет так туловищем, ровно его, батюшку, колики схватили!

— Так это Шетарди! Французский посланник Шетарди! — догадалась цесаревна, — а ты — виляет… гунявый… выдумала тоже, Мавра!

— А нешто не виляет? И почем я его знаю, кто он такой… Шляется здесь, шляется, прости Господи, словно одержимый мечется. Ух, подведет еще чего доброго тебя, матушка. Верь ты дуре-Мавре… Отвадь ты его от себя…

Она еще хотела прибавить что-то, но разом прикусила язык.

Эластичной, легкой походкой в комнату входил элегантный, нарядный французский посланник, маркиз де-ля-Шетарди.

С грациозным поклоном он склонился перед цесаревной, изогнув свой стан с особенной ловкостью, и произнес витиеватое приветствие на французском языке. Потом сделал вольт и в одно мгновение ловким движением очутился перед Маврой Егоровной и приветствовал ее.

— Ишь, как тебя, батюшку моего, подбрасывает! — не могла не подивиться та и, сделав очень недвусмысленные знаки цесаревне, с предупреждением еще раз не доверять «французишке», скрылась за порогом, причем бесцеремонно хлопнула дверью.

Изящный маркиз с удивлением взглянул на грубоватую, полную девушку и, сравнив ее с красавицами французского королевского двора, невольно подивился, как не умеет выбирать себе фрейлин русская принцесса.

— Вы опять решили попробовать вывести меня из моей неподвижности, любезный маркиз! — с обычной очаровательной улыбкой проговорила цесаревна. — Чувствую уже, что вы поведете снова разговор о возможности надеть на мою голову императорскую корону…

— Эта корона пристанет вам более, чем кому бы то ни было, принцесса, — почтительно возразил маркиз.

— И вы предлагаете мне прежний ваш план!

— Я не могу себе представить ничего иного, Ваше Высочество. Это так просто, так ужасно просто, принцесса. Осчастливьте меня одной минутой внимания, Ваше Высочество! Его Величество, король французский, мой повелитель, предлагает вам денег, чтобы вы могли завербовать в ваши сторонники новых людей… Шведский посол, барон Нолькен, говорит с своей стороны, что шведы помогут вам иным путем. Они подступят к русским границам, объявив, что явились завоевать силою престол в пользу дочери Великого Петра и за это, за это…

— Из-за этого я, став императрицей, обязана буду уступить Швеции завоеванные у нее Великим Петром провинции? — забывая свою обычную любезность, резко спросила Елизавета.

Молчаливый поклон маркиза был ей ответом. Елизавета выпрямилась. Что-то неуловимое, как молния, промелькнуло в ее лице.

— Нет, маркиз, — произнесла она холодно, — только крайность заставит меня воспользоваться услугами шведов. И потом, я готова вознаградить их какими угодно суммами, но ни одной пяди русской земли, приобретенной ценою крови и завоеванной моим великим отцом, я не отдам им, маркиз! Этого не разрешит моя совесть. Что же касается французских денег, которые так любезно предлагает мне ваш король, я приму их в случае надобности, если дела повернутся так, что мне придется спасать Россию, поднявшись на ступени трона.

— Вам придется это сделать, принцесса! — вскричал маркиз, — я вижу уже царскую корону на прекрасной головке Вашего Высочества!

Елизавета благодарно улыбнулась.

— А я к этому не стремлюсь, маркиз, по крайней мере теперь, когда не вижу надобности вмешаться в дело для спасения дорогого отечества.

— Но когда понадобится наша и шведская помощь, вы кликните мне клич, и я у ваших ног, принцесса! — с изысканной любезностью врожденного царедворца произнес Шетарди.

Елизавета молча наклонила голову.

Едва только скрылась изящная, нарядная фигура ее гостя, на его месте точно из-под земли вырос камергер цесаревны Воронцов.

— Поздравляю, матушка цесаревна, мы под арестом! — произнес он недовольным, сердитым голосом.

— Что такое? Как под арестом? — так и встрепенулась Елизавета.

Вместо ответа Михаил Илларионович быстро подошел к окну.

— Взгляните сюда. Ваше Высочество! — произнес он, живо отдергивая занавеску.

Серые фигуры, не одна и не две, а с добрый десяток, сновали тенью подокнами цесаревны. Их можно было отличить в наступающих сумерках позднего вечера.

— Что это? Откуда они? — изумленно спрашивала Елизавета.

— Не что иное, как стража, приставленная к нам его светлостью принцем Брауншвейгским. Офицер Чичерин и солдаты по приказанию его светлости переоделись в серые кафтаны, чтобы удобнее шпионить за вами, царевна. Разве это не арест?

Елизавета молчала. Сердце ее заныло. Это была такая обида, на которую открыто не решился бы сам Бирон.

Вечер. Дождь. Слякоть. Конец июля кажется октябрем. Андрюша, плотно закутавшись в теплый плащ, низко надвинув на глаза треуголку, бодро шагал по размытым дождем сумрачным петербургским улицам. Днем ему нельзя было отлучиться из Малого дворца. Приезжал опять вертлявый маркиз Шетарди, сидел долго и о чем-то жарко спорил с цесаревной. Приходил Лесток и тоже говорил без конца, убеждал, горячился. После отъезда маркиза Андрюшино «солнышко» — царевна — помрачилось. Даже песней Разума да тихим звоном любимой бандуры не удалось ее развлечь. Подойти к ней, печальной и тоскующей, и отпрашиваться из дома не смел и думать мальчик. И прождал, он до позднего вечера, пока не улеглись все во дворце.

Он шел к отцу. С тех пор, как узнал он, что жив его батюшка, мальчик не переставал чувствовать и переживать острую, жгучую радость. На другой же день по аресте Бирона он увидел своего отца в его настоящем виде. Тот самый старик-ученый, который при помощи каких-то, ему одному известных, химических составов превратил спасшегося от пыток и казни Юрия Долинского в абиссинца и ухитрился придать его коже черный цвет арапа, теперь таким же странным, чудесным образом вернул ему прежний вид и облик. И прапорщик Долинский, которого восемь лет считали мертвым, заявил о своем существовании. Тайна черного Абаса открылась сама собой. Правительница, спасшая когда-то жизнь несчастному заключенному, осыпала его теперь милостями, повысила в чинах и зачислила в свою свиту, сделав его одним из своих адъютантов. Юрий Долинский был щедро награжден за былые печали. Но ни награды, ни почести, ни самое свидание с сыном, за которым он неустанно следил все эти долгие годы, не могли вытеснить из груди Долинского образ бесконечно любимой им когда-то жены Наташи. Он не забывал думать о ней в дни таинственного своего существования под черной оболочкой и теперь, став прежним офицером Долинским, он еще острее чувствовал боль потери. Один Андрюша мог утешить его своим присутствием, своею заботливостью и лаской. Глядя в большие, прекрасные глаза мальчика, лаская его мягкие кудри, он вспоминал такие же кудри, такие же глаза — увы! — потерянные для него навеки. И ему становилось легче, отраднее на душе. Но сын не мог быть с ним постоянно. Андрюша был пажом цесаревны и имел свои обязанности как паж. Он же, Долинский, должен был посвящать всего себя службе женщине, которой поклялся быть до самой смерти верным и преданным рабом. Их дороги расходились. Юрий знал, что правительница недолюбливала цесаревну. Знал, что про цесаревну ходят темные слухи о ее желании захватить престол. Значит, они с сыном являлись в двух противоположных лагерях — и это обстоятельство наполняло новым горем сердце Долинского.

Было почти темно, когда продрогший в этот далеко не летний, холодный июльский вечер, Андрюша подошел к Зимнему дворцу. Дежурный по караулу офицер узнал его сразу и, ласково кивнув ему головою, без всяких затруднений пропустил. Андрюша направился в комнату, где обыкновенно помещался его отец, как дежурный адъютант принцессы Анны Леопольдовны. Но Юрия Долинского там не было. Очевидно, правительница отослала его с поручениями. Мальчик уселся на мягком диване и стал терпеливо ждать.