Но Феня и не дослушала того, что ей обещано было княжною завтра. Жестом отчаяния всплеснула она руками и крикнула уже в голос:

— Увидите, до смерти забьет она меня! — и как безумная бегом бросилась из залы заседания.

Гробовое молчание воцарилось в зале после ее ухода. Все дамы застыли, как мраморные изваяния, на своих местах. Темные брови высоко поднялись на красивом лице Марьи Александровны Карской, и Лика услышала, сдержанное: — «Какая мука» долетевшее до ее ушей. Что было потом, Лика едва ли запомнила впоследствии… Волнуясь и спеша, она снова поднялась со своего места, сознавая только одно: она не могла молчать. Ей надо было высказаться во что бы то ни стало. Волна, прихлынувшая бушующим потоком к сердцу молодой дъвушки, окончательно поглотила ее. Дрожащая, бледная стояла она теперь, опираясь руками о края зеленого стола и из ее маленького ротика внезапно полилась горячая речь в защиту убежавшей из зала Фени:

— Так нельзя! Нельзя! — захваченная своим волнением, пылко говорила, торопясь и несказанно горячась Лика: — вы доводите до полного отчаяния таким отказом бедную девочку. Поймите одно: она же говорила, ей нельзя возвращаться в мастерскую, хозяйка ее там прибьет до смерти. Кто знает? еще могут ее искалечить побоями. Ведь она просила, ах, как просила оставить ее здесь… Верните же ее… нельзя ее пускать! Господи! Господи! как страшно все это! До полусмерти забьют неповинного ребенка. Что тогда будет со всеми нами? Да наша совесть замучает нас всех, членов общества защиты от жестокого обращения с детьми! Разве мы ее защитили, эту Феню? Разве мы сделали для нее все, что надо было… Завтра уже может быть поздно будет. Завтра. Да если бы я, кажется… Господи… не знаю только, только…

Лика не договорила. Крупные слезы, все время наполнявшие ее большие серые глаза, медленно выкатились из них и повисли на длинных ресницах.

Едва только она закончила свою так неожиданно вырвавшуюся из уст ее пылкую речь, как тотчас же, вслед за нею загудел могучий бас баронессы Циммерванд, в свою очередь с волнением ловившей каждое слово молодой девушки.

— Пойди ты ко мне, моя прелесть, дай ты мне, старухе, как следует расцеловать тебя! — и когда золотистая головка Лики прильнула к ее могучей груди, великанша продолжала гудеть своим неописуемым басом, оглядывая собрание торжествующими и умиленными в одно и тоже время глазами: — А ведь она права. Устами детей Сам Господь глаголет! Девочка, ребенок, всех нас, взрослых да старых, уму-разуму научила. Мы тут бобы разводим, тути-фрутти всякие, а там молодые жизни гибнут. Куда как хорошо!

— Девочка моя! — обратилась она к смущенной Лике, — большое тебе спасибо, что ты меня, старуху глупую, уму-разуму научила! Ведь и я тоже… против Фени этой грешна была, а ты мне точно страницу из Евангелия прочла, как мне поступать велено. Ах ты, умница моя, родная!

— Арсений! Что эта девочка, не ушла еще? — обратилась она к почтительно склонившемуся пред нею лакею.

— Никак нет-с, ваше превосходительство, она здесь, еще на кухне!

— Так подавай нам ее сюда да скажи ей по дороге, кто за нее ходатайствовал, — обрадовалась и заторопилась старая баронесса.

— Слушаю-с!

И Арсений вышел, мягко шурша подошвами.

— Ну, что притихли? — снова обратилась старуха ко всему действительно притихшему обществу, — не по-формальному, не по-законному Циммервандша поступила скажете? а? «сбрендила»? на старости лет старуха? — Да, пусть «сбрендила», по вашему по-законному вышло. Что делать? Что делать, друзья мои! Еще раз повторяю, устами детей сам Бог… — она не договорила, махнула рукой и повернула голову к двери, на пороге которой уже стояла Феня. Баронесса улыбнулась девочке своей доброй улыбкой: — Вот твоя ходатайша, благодари ее! — и она указала рукой ребенку на смущенную Лику.

— Барышня моя золотая! Ангел вы мой! Спасительница! всю мою жисть неустанно за вас Богу молиться буду. Спаси вас Господи, — снова залепетала Феня и, как сноп, рухнула к ногам Лики.

— Господи! Ей худо! Худо ей! Помогите, — взволнованно пролепетала испуганная девушка, — ах, Боже мой, какое несчастье! Воды! Капель… Феня! Феня… Что ты!

Лика сама была близка к обмороку в эту минуту от потрясающего ее волнения. Почва точно уходила из-под ее ног, голова кружилась. Ей хотелось и плакать и смеяться в одно и то же время.

Все переживаемое ею давало себя сильно чувствовать молодой девушке.

— Успокойтесь! — вдруг раздался звучный мужской голос над ухом Лики, — вот вода! Выпейте! Она вас несомненно успокоит, бедное дитя! — и чья-то рука протянула ей стакан, до краев наполненный водою.

Лика повернула голову и встретилась глазами с князем Гариным.

— Благодарю вас, — тихо, чуть слышно прошептала она.

— Нет, уж не вам, мне, старику, позвольте лучше поблагодарить вас, дорогое дитя, — произнес он своим певучим красивым голосом, — за то, что познакомили меня сегодня с настоящим драгоценным порывом настоящей русской души! — и низко склонив перед вспыхнувшей до ушей Ликой свою красивую седеющую голову, князь отдал всем короткий общий поклон и исчез за толпою окружавших Лику дам из глаз девушки.

В ту же минуту Лика услышала взволнованный голос матери, и перед ней предстало нахмуренное лицо бледной Марии Александровны со следами явного волнения на нем.

Лика едва узнала в нем прежнее, всегда обаятельное, чудно ласковое лицо прежней ее чаровницы мамы.

От Марии Александровны как бы веяло ледяным холодом. Что-то суровое залегло между бровями.

— Pardon! — еще раз сухо проронила едва пробираясь сквозь толпу дам к креслу дочери. Потом взяла под руку Лику и вывела ее из залы.

На пороге вестибюля их догнала великанша баронесса.

— Послушайте, chere ami, вы должны привести ко мне вашу прелестную девчурку! — прогудела она вслед им своим неподражаемым басом.

— Что за ужас вы выкинули сегодня! — словно чужим, деревянным голосом, вдруг ставшим внезапно похожим на голос Рен, начала Мария Александровна, лишь только она с дочерью очутилась в карете, все время ожидавшей их у дома княжена.

— О, мама! — могла только выговорить Лика.

— Ты скомпрометировала меня перед обществом, Лика, — еще строже произнесла Мария Александровна. — Эта Нэд Гончарина и обе княжны Дэви сегодня же разнесут по городу, что у меня невоспитанная оригиналка-дочь. Какой ужас!

— Но, мамочка! — снова взмолилась Лика.

— Молчи лучше! Ты была неподражаема с твоей защитительною речью! Точно какой-то присяжный адвокат в юбке. Ужас! О чем думала тетя Зина! Как она воспитала тебя! Разве можно молоденькой девочке таким образом разговаривать со старшими? Что ты хотела показать, наконец, своим поступком; что все мы отсталы, бессердечны и глупы, а что ты одна только сумела вникнуть в самую суть дела и придать ему истинную оценку? И эта странная, вроде тебя самой, баронесса, прославившаяся на весь Петербург своей оригинальностью, и князь такой же оригинал и эксцентрик! Что скажет обо всем этом принцесса Е…, высокая покровительница нашего общества?.. А графиня Муримская и графиня Стоян? У них дочери воспитаны в полном повиновении старшим и твоя выходка поразила их всех.

«Мама! — хотелось крикнуть Лике в порыве детского отчаяния и тоски, — не будь такою суровою, мама! Прости меня, ради Бога. Не сердись, умоляю тебя, милая, золотая! Мамочка! сердце мое, голубушка! Будь прежней ласковой, вернись ко мне, вернись».

Но, внезапно поймав на себе критическо-строгий, чуть насмешливый взгляд матери, Лика разом осеклась и замолчала на первом же слове.

И мать и дочь впервые в этот вечер разошлись опечаленные, огорченные по своим комнатам. Мария Александровна негодовала на Лику за ее резкую выходку, не вязавшуюся по ее мнению с условиями светских приличий. Лика страдала.

Князь Всеволод Михайлович Гарин жил в роскошном доме-особняке на самом конце Каменностровского проспекта.