Посреди большого, светлого зала, посреди которого стоял длиннейший стол, покрытый зеленым сукном, сидело большое дамское общество.
Лика с матерью немного опоздали на заседание, которое уже началось.
— Мы думали, что вы не будете и уже отчаивались вас видеть. Bonjour, madame! O, la belle creature! C’est mademoiselle votre file, u’est-ce pas? Mais eu voils beauté, a perdre la tête,[7] — полетели им навстречу приветливые любезные возгласы.
— Можно вас поцеловать, малютка? — и маленькая полная пожилая, но подвижная чрезвычайно женщина, лет сорока пяти, заключила смущенную Лику в свои объятья. — Княжна Дэви старшая, — предупредительно отрекомендовалась она молодой девушке, — и вот княжна Дэви младшая, моя кузина, — быстро подведя Лику к красивой смуглой тоже пожилой даме с усталым печальным лицом добавила — Прошу нас любить и жаловать, как своих друзей.
— Покажите-ка мне ее, моя красавица, покажите-ка мне сокровище ваше! — послышался в тот же миг с противоположного конца стола громогласный, совсем не женский по своему низкому тембру голос.
Лика вздрогнула от неожиданности и подняла глаза на говорившую.
Это была громадного роста женщина с совершенно седыми волосами, с крупным некрасивым лицом, полным энергии, ума и какой-то, как бы светящейся в нем, ласковой необычайной доброты.
— Баронесса Циммерванд! — спешно шепнула Лике княжна Дэви старшая и подвела девушку к баронессе.
— Славная у вас девочка, моя красавица! — одобрительно загудел по адресу Марии Александровны бас титулованной великанши. — Хотелось бы мне очень, чтобы она с моими Таней и Машей знакомство свела покороче. А то они уже со старыми подругами и все переговорить, да и поссориться успели!
— Ах, maman! — в один голос, как по команде, соскочило с губ двух уже не молодых барышень, с нескрываемым недовольством вперивших в лицо матери свои вспыхнувшие смущением глазки, — вы уж скажете, тоже!
Лика сконфуженно пожала руку обеим баронессам и поспешила подойти к крошечной старушке с собачкой на руках. Эта старушка, как узнала Лика из слов княжны Дэви старшей, была отставная фрейлина большого двора, жившая теперь на покое. Звали ее Анна Дмитриевна Гончарина.
По соседству с нею сидела высокая, длинная и худая девушка, племянница ее, Нэд Гончарина, отравлявшая всем и каждому существование своим злым языком. Она сухо приветствовала Лику.
Обойдя прочих дам, молоденькая Горная опустилась на указанное ей место между худенькой Нэд и княжной Дэви старшей, понравившейся ей сразу своим симпатично грустным видом и большими печальными глазами.
Княжна Дэви старшая позвонила в серебряный колокольчик, заявляя этим, что заседание открыто.
— А князь Гарин? Разве он не будет? — спросила Мария Александровна, вопросительным взором обводя собравшееся общество. — Он так занят своей приемной дочуркой, этой маленькой дикаркой, что благодаря ей частенько манкирует своими обязанностями.
— Это — наш секретарь князь Гарин, — пояснила Лике ее соседка и племянница баронессы Циммерванд.
— С некоторых пор он совершенно игнорирует нашим обществом, — недовольным голосом произнесла баронесса. — Заперся дома и всячески ублажает свою дикую маленькую воспитанницу.
— Вы правы как и всегда, ma tante! Сейчас только убеждал Хану заняться французским чтением с ее гувернанткой! — произнес с порога залы красивый мужской голос.
— «Точно поет!» — разом мелькнула быстрая мысль в голове Лики при первых же звуках этого голоса, и она подняла глаза на говорившего.
Это был невысокий, тонкий и чрезвычайно изящный человек лет сорока в безукоризненно сидевшем фраке, с сильною проседью в волнистых волосах, с ясным смелым и добрым взором больших темных глаз, с несколько усталой усмешкой и опущенными углами рта, и с какою-то тихой печалью в чертах лица, во взгляде и в самой этой усмешке.
Когда Гарин улыбнулся, показав ослепительно белые зубы, Лике он напомнил синьора Виталио, ее далекого друга.
— Тетушка-баронесса права, я действительно был занят Ханой все это время! — повторил еще раз князь, входя в комнату и красивым движением головы и стана склонился в одном общем поклоне перед дамами. Потом он бросил портфель, который держал в руке, на сукно стола и тут только, заметя Лику, поклонился ей отдельно, официальным поклоном незнакомого человека, который в силу необходимости обязан быть представленным ей.
— Князь Гарин! — произнесла соседка Лики, в то время когда девушка отвечала смущенным наклонением головки в ответ на его молчаливое приветствие.
«Это — тот самый, который поет так хорошо», — вспомнила Лика относящиеся к князю слова ее брата Анатолия.
Несколько дней тому назад, когда дело концерта в пользу общества было уже решено и Мария Александровна дала свое согласие Лике участвовать в нем. Анатолий, стараясь успокоить светскую щепетильность матери, сказал:
— Отчего бы и не выступить Лике в качестве певицы, я не понимаю. Ведь сам князь Гарин — настоящий аристократ по крови и рождению, а дал вам свое согласие, мама, участвовать со своими песнями в вашем концерте, — и тут же попутно рассказал своей сестре, как дивно поет эти песни князь Гарин, каким успехом пользуются они у избранной публики их круга.
Лике князь понравился сразу своим открытым добрым лицом и смелыми проницательными глазами, где было много открытого благородства, честности и доброты. Баронесса Циммерванд ласково поглядывала на своего племянника.
— Утомился, небось, с Ханой. Все балуешь свою любимицу, вот и поделом тебе! Назвался груздем — полезай в корзину… — проговорила она шутливо, похлопывая по плечу князя.
— В кузов! — в один голос поправили ее обе юные баронессы, ее дочери.
— Ну и в кузов! — ворчливо пробурчала их мать своим басом, — точно я не знаю сама, что в кузов. Обрадовались, что мать в ошибке уличить могли. Вы, детка, не удивляйтесь, — неожиданно обратилась она к Лике, — что они меня ловят на словах. У меня хоть и фамилия немецкая, да и супруг — настоящий немецкий барон, а я вот взяла да и стала на зло всему — русскою. Щи да кашу люблю до смерти, габерзуппы немецкие разные и всякие там миндальности терпеть не могу, а по-немецки знаю два слова лишь: Donnervetter (гром и молния) да «клякспапир» еще, и ничегошеньки больше. Честное слово.
— Клякспапир — не немецкое слово, — пискнула одна из баронесс, которую звали Машенькой.
— Эх, умна! Эх, умна, матушка! — так и набросилась старуха Циммерванд на дочку, в то время как князь Гарин, обе княжны Столпины и Лика громко и весело рассмеялись шутке старухи.
— Silense,[8] mesdames! — внезапно прозвучал голос Марии Александровны, занимавшей сегодня место отсутствующей председательницы, принцессы Е.
Князь Гарин встал со своего места и прочел месячный отчет общества. Потом стали обсуждать дела о приеме в него многих детей, которых за последние дни отобрали у их хозяек и родственников, дурно обращавшихся с ними.
В ушах Лики замелькали имена и фамилии то смешные, то звучные и красивые, то самые обыкновенные, каких можно много встретить на каждом шагу.
— Двадцать человек детей! — присовокупил секретарь общества, закончив чтение отчета.
— Вы справлялись насчет их бумаг, князь? — спросила его старшая из хозяек дома.
— Как же, как же! Был даже лично, — поклонившись в ее сторону по-французски ответил тот.
— А ты по-русски говори. Нечего тут французить. Господи! совсем они все свой родной язык загнали! — накинулась на него неугомонная баронесса. — Что это? Минуты без французского кваканья прожить не могут, — возмущалась она ни то шутливо, ни то серьезно.
— Слушаю, ваше превосходительство! — вытягиваясь в струнку перед теткой, шутя отрапортовал племянник.
— А есть дети, которые сами пришли, Арсений? — обратилась княжна Дэви старшая, повернув голову к высокому представительному лакею, обносившему в эту минуту чаем общество, помещавшееся за столом.